Мне бок продырявили и спину в двух местах. На брюхе только и мог лежать. Прикладывала мать к ранам разные травы. Но что-то не спешили они заживать. Видать, нож был заржавелый. Кровь все сочилась и сочилась, а мать плакала:
— Шимек, дитятко. Пожалел бы меня. Еще убьют тебя когда. Я не переживу.
— Не убьют, не убьют. Не плачьте, мама. Не так-то просто меня убить. Вон, три дырки, и что, убили? Сами видите. Я еще кое с кем посчитаюсь. А если даже убьют, лучше раньше, чем позже. Чего держаться за такую жизнь, мать. От жатвы до жатвы и от жатвы до жатвы, разве это жизнь?
А как раз жатва началась, так хоть в одном повезло — из-за этих ран без меня скосили рожь и ячмень. А рожью и ячменем у нас больше половины поля было засеяно. Еще дожди в тот год зарядили, один не успеет кончиться, другой начинается, хлеба все побило, эвон сколько бы пришлось косою махать. Один морг полеглых хлебов все равно что три неполеглых. Рук потом не чуешь, поясница разламывается, в голове гудит, и ноги в хату отказываются нести. Что там три раны — пустяк.
Я давно уговаривал отца купить жнейку, потому что жатвы эти мне уже осточертели. — Или это господь так человека покарал, что каждый год жатва? Неужто не могло жито как-нибудь по-другому родиться, чтоб не надо было косить, сгребать, свозить, а потом еще молотить, веять, везти на мельницу и тогда только хлеб. Пусть бы сразу родился, ходи себе да собирай ковриги. Хоть и небольшие, с капустный кочан. Но уж не на такие зернышки раздробленные, с которыми мученье одно.
А отец ни в какую, мол, не на Что, и после косы солома прямая, а после жнейки мятая-перемятая. Ни крышу потом не покрыть, ни сечку нарубить, и в кровать не постелешь. Ну и Антек со Сташеком подрастают, что им тогда делать, баклуши бить, если купим жнейку? А когда хлеба полеглые, все одно надо косой, жнейка их не возьмет.
Встал я, когда пришел черед пшеницы. Но пшеницей у нас засевали самое большее полморга. На куличи к пасхе, пироги к троицыну дню, к рождеству, на закваску для жура и на лапшу, иногда делали свою лапшу по воскресеньям. Да и не очень-то уродилась пшеница в тот год. Если не чертополох забил, полегла из-за дождей. Полиция к тому времени перестала уже виноватых искать. Мужики при косах, кровь в каждом горячая. А убитого все равно не воскресить. И убитый-то свой, какое полиции до этого дело.
Я немного покосил, но тут у меня в глазах потемнело, и мать велела идти домой. Еще отца отругала, что совести у него нет, на работу еле живого погнал, точно я не сын его, а пасынок или подкидыш. Даже всплакнула, бедная. Потому что отец на третий уже день гнал меня в поле. Пришел ко мне на чердак.
