Но вновь возвращаться в мир книги — все равно что ложиться в незастеленную со вчерашнего дня постель: вчера в ней было тепло и уютно, а сегодня она стала несвежей и стылой. Лежишь, вертишься с боку на бок, крутишься, ерзаешь — все не можешь улечься; так же и с книгой — недочитанная, она теряет свою притягательность. Тем не менее сегодня я еще упорно вгрызаюсь в текст, но уже на следующий день решаю отдохнуть от чтения; заброшенная книга лежит на подлокотнике дивана, из нее свисает закладка — где-нибудь ближе к началу. В конце концов, потратив еще несколько вечеров на несвязное, отрывочное чтение, я прекращаю мучения несчастной книги и погребаю ее на полке — в общей могиле для ей подобных. Таким вот образом я одолел начала тысячи романов, а дочитать до конца мне удалось не более дюжины.
Всю жизнь я был неразборчив в чтении — перескакивал от одной книги к другой, бросал одну, хватался за другую, потом бросал и другую, и так постоянно, — и это явно сказалось на моих собственных попытках писать. Потому что каждый раз, когда я в поезде выкладываю перед собой пачку бумаги, плотно прижимая ее к столу, чтобы тряска вагона не так мешала, голос автора, книгу которого я читал накануне, явственно звучит у меня в голове и заполняет все мои мысли, и я уже не могу думать о том, что я написал в прошлый раз, то есть вчера — и вкупе с моим вечным стремлением идти проторенным путем, то есть путем подражания, все это неизбежно приводит к тому, что я начинаю невольно подстраиваться под этот голос; вот так и выходит, что каждый день я занимаюсь чревовещанием с новых голосов, по мере того как на полки, уже прогибающиеся от тяжести, отправляются все новые и новые книги — где они и пылятся, забытые.
Элеонора читала совсем по-другому; она буквально глотала книги с жадностью и восторгом, которые у меня обнаруживались только при виде хорошего бифштекса — она увлекалась чтением, точно как я увлекался едой; она никогда не бросала книгу недочитанной, не оставляла ни одного слова — как ни единой крошки. Иногда, когда я заставал ее за чтением (она сидела, задрав ноги; и у нее были ужасные тапочки), она говорила мне, что книга — просто отвратная. День, другой — а она сидела все с той же «отвратной книгой», продираясь через текст, страница за страницей, и лишь дочитав до конца, выносила прочитанной книге окончательный приговор — то есть высказывала то же мнение, которое сложилось у нее к середине второй главы.
