— Веди, говорят. Да светец возьми.
Кобылин куда-то сбегал, принёс светец, связку ключей в руках держал. Повёл Басманова в дальний угол монастыря. Привёл боярина к низкому рубленому зданию, открыл замок на первой двери, потом на второй, и они оказались в тёмных сенях. Там, в конце, сидел у двери, рядом с печью, стражник. «Ох, и ушлый ты, Кобылин, даже стража под замком держишь», — мелькнуло у Басманова.
— Посторонись-ка, Митяй, — сказал Кобылин.
Он снял третий замок и открыл дверь. Огонёк осветил малую клуню и лестницу, ведущую вниз.
— Осторожно тут, батюшка-воевода, ступени гнилые, — предупредил Степан, медленно спускаясь.
И вот, наконец, воевода и опричник очутились перед четвёртой дверью, которая вела в каменную камору.
— Здесь он, мятежный Филипп, боярин. Ишь как крепко мы его блюдём, — с удовольствием пояснил Степан.
«Тебе бы, скотина, сидеть за этой дверью», — подумал Алексей.
— Отпирай же замок! — приказал он Степану.
Кобылин долго искал нужный ключ, наконец нашёл, снял замок, потянул засов, распахнул дверь. Из каморы пахнуло смрадом и сыростью. Алексей взял у Степана светец и сказал ему:
— Теперь уводи стража и закрой все двери, как открывал. Я же остаюсь здесь. К утру примчит Малюта Скуратов, оповести его, где я.
Матёрый опричник растерялся. Он не знал, что и подумать. И что будет делать воевода в злосмрадной каморе до утра рядом с узником, спрятанным за четырьмя дверями на замках?
— Но, боярин-батюшка, как же так? — пытался возразить Степан. — Да с меня Григорий Лукьяныч голову снимет за такое упущение!
— Ты что, не понял сказанного? Исполняй быстро! — прикрикнул Басманов на Кобылина.
— Исполню, батюшка-воевода, исполню. — Степан потянул на себя тяжёлую дубовую дверь, захлопнул её. Заскрежетал засов, звякнул замок, и послышались удаляющиеся шаги.
Наступила мёртвая тишина. Алексей поднял светец и увидел сидящего на скамье и прикованного за руки и за ноги к стене и к двум колодам на полу митрополита всея Руси Филиппа. Лицо его не было измождённым. Оно казалось прозрачным, иконописным и умиротворённым. В какое-то мгновение Алексею почудилось, что перед ним всего лишь оболочка Филиппа, а сам он отсутствует. Алексей подошёл ближе и понял, что Филипп в забытьи. Он поставил светец на лавку, опустился перед митрополитом на колени, припал к его ногам и со словами: «Федяша, дорогой мой побратим, казни меня за муки, причинённые тебе», — замер. И так, неподвижно, словно превратившись в камень, Алексей простоял перед Филиппом на коленях не один час. Он растворился в прошлом, он собирал по крупицам воспоминания, где и при каких стечениях жизни встретил Федяшу, как познакомился с ним, как шёл рядом по житейским ухабам. В наступившей тишине Алексей уплывал, может быть, улетал в озёрную, лесную и речную даль памяти и времени. Как и Филипп, он был уже недоступен для мирских страстей.
