— Ты всё, что происходило на моей половине, сообщала Антонию?
— Не всё, госпожа...
— Негодница! Прогнать от себя — этого мало... Тебя надо зарезать, а кровь выпустить в медный таз.
Бедная рабыня приняла всерьёз угрозы принцессы, тем более что раб уже занёс над Джамной меч, повторяя:
— Прикажи, госпожа! Прикажи!
И тогда Джамна, повернув к Гонории в слезах лицо, взмолилась:
— Пощади.
Как ни была взбешена принцесса, но она увидела в её глазах кротость и обречённость и искренне пожалела рабыню, к тому же такую искусную на спальном ложе... И очень милую.
— Уходи, раб, — приказала Гонория. — И забирай всё, что принёс.
Затем принцесса усадила Джамну к себе на колени и, поглаживая по её вздрагивающей от рыданий спине, стала успокаивать. Наконец рабыня пришла в себя, тихо сказала:
— Прости меня, госпожа. Только тебе одной с этого дня буду служить. Только одной!
— Хорошо, я верю. А безбородому скажешь, чтобы он отстал от тебя, что я быстро передумала, потому как решила навестить мавзолей отца. Скажи, а хорош был на спальном ложе Антоний, когда росла у него борода?
— Очень хорош, госпожа... Тем более я любила его. Как ты своего Евгения.
— Думаешь, одну он любит меня?
— Ходят разные слухи.
— О них и я знаю... Ты мне только всю правду... Поняла?
— Но всей правды я не знаю, повелительница, — честно призналась Джамна.
— Ладно, оставь меня.
Отослав Джамну, Гонория с тяжким грузом на душе стала слоняться по царским покоям, затем наведалась к брату и застала его за любимым занятием — надуванием мыльных пузырей... Император делал это с удовольствием вместе со служанкой, к которой испытывал нежную привязанность. Но эта привязанность не походила на ту, которую испытывает мужчина к женщине, — скорее всего, она была сродни любви ребёнка к красивой игрушке... Или надуванию пузырей. В надувании их Валентиниан достиг огромных успехов. Он мог делать пузыри не только разных размеров, но помещать в них, не нарушая целостности, различные предметы. В этот раз в большом пузыре, который находился на маленьком столике, соприкасаясь с его поверхностью нижней частью, лежал отрубленный чей-то палец руки, и кровь, ещё капавшая с него, рубиново отблёскивала на мыльных изнутри стенках, затейливо искрясь в лучах солнца, только что проникших через узкие окна сумрачных императорских покоев.
Брата своего Гонория не видела несколько недель и отметила, что за это время он ещё больше побледнел и огрузнел. И дотоле его сырое, рыхлое тело не отличалось стройностью, но сейчас оно показалось даже полным, и волосы на голове Валентиниана заметно поредели... Только по-прежнему каким-то затаённым и болезненно углублённым в себя светом горели его тёмные глаза, как две капли воды похожие на материнские... «Может быть, и любит его Плацидия за эти глаза, раз так печётся за своего сынка...» — подумала Гонория.
