Он готовился.
Но всё еще не был готов.
За полгода службы в госпитале видел, казалось бы, всё; видел такое, что три года назад не мог вообразить; такое, что ни в одном кошмаре не приснилось бы. Но до сих пор не привык. Даже наоборот, насмотревшись на работу врачей, на то, скольких трудов, стоит возвращение людей к жизни и как легко эти жизни отнять, он постепенно утверждался в мысли о том, что нарушать целостность и работоспособность человеческого организма — преступление. Так оно и было — это основы гуманизма и закон для всех современных обществ, но война плохо сочетается с гуманизмом и законностью. А Майкл был на войне. И собирался воевать дальше. Не здесь, нет. Со службой в армии через полгода будет покончено, и если он вернется в Сирию, то только в составе антитеррористического рейда «Турецкой крепости». Но тогда-то убивать точно придется. Не будет же он, в самом деле, как прочил Заноза, заниматься только детективной и аналитической работой. Научиться нужно всему. И пользу приносить там, где понадобится, а не там, где лучше всего получается.
К тому же, у него и к технике душа лежала, и к оружию. Он только убивать не мог. А, с другой стороны, он ни разу и не пробовал. Тошнить начинало при одной мысли об убийстве, но кто знает, как он себя поведет, если госпиталь нужно будет защищать от террористов? Тут беспомощные раненые и почти беспомощный медперсонал. Их даже последний пацифист будет защищать с оружием в руках. И это тоже самые основы гуманизма.
* * *
Ад разверзся ночью. Артобстрелы чаще всего случались по ночам, и в глухой тьме в госпиталь везли десятки раненых и убитых, не отделяя одних от других. Как различить, мертвы или живы человеческие тела, скальпированные, с оторванными конечностями, намотанными на осколки снарядов кишками, распадающиеся в руках? Как различить, кто из них исходит нечеловеческим криком боли, а кто уже замолчал навсегда?
Сортировку проводили уже в госпитале. Самая страшная часть работы полевых врачей. Необходимая. Но именно она превращала укрытие в ад на земле.
Майкл видел, что все медики, все техники — весь персонал (он и себя ловил на том же) в лихорадочной мучительной спешке, в беспрестанном и беспросветном выборе, кому жить, кому умирать, время от времени бросали взгляд на восток. Там должно было взойти солнце, восход приближался и это никого не радовало.
Солнечный свет должен был помочь. Просто потому, что свет лучше тьмы. Но он не спас бы никого из обреченных. А из тьмы, из ночи могло прийти спасение для всех. Ренц Вавржик, начальник госпиталя, озвучил его мысли. На бегу. Когда очередного раненого, отличимого от умирающих лишь потому, что тех до бессознательности обкалывали морфием, везли в сияющую светом реанимацию:
