Надо сказать о привычке: живём мы скудно, а именно: едим одну картошку, жареную или варёную, всегда с луком или чесноком, солёностей мало, особливо мне неприятен жир, свиной, что ли, или даже говяжий, на котором жарится картошка: когда свежая, ещё ничего, но утром его вкус… да ещё разогреть не успеешь… Если я не принесу к бабушке с собой в «ранце» несколько конфет, какую-нибудь булку или сосиски (тоже редко), то вообще скудно. Есть варенье из яблок, но оно переварено, а потому тёмное и твёрдое, как смола, но я ем его с чаем. Для меня сейчас это не важно, хотя пару лет назад я хотел было заделаться совсем-идеалистом: есть по расписанию, заниматься на спортплощадке, наращивать бицепсы и пресс, сознательно читать… теперь же у меня нет ни целей, ни предпочтений, всё идёт само собой – иногда, правда, случаются небольшие моменты воодушевления: а) от так называемого творчества, что сменяется большим моментом упадка или б) от вина, что сменяется большим моментом припадка деструктивности или просто громкого охаивания всего окружающего, – причём я знаю примерно куда, я знаю своих родственников и не своих… да, был знаком году в том… А я ещё…
В доме хлопнула сенная дверь – должно быть, бабушка выкинула кота и ложится спать или вышла в сени с помойным ведром. Свет погас – легла или расшторила окна и смотрит. Меня не видит, я вишу на расшатанной оградке и плюю в кусты глухой крапивы. Дождя уже нет, есть ветер. В трубе посвистывает, погромыхивает ржавая жесть на крыше, колышутся и постукивают друг об друга клёны в посадках, колышется верёвка с половой тряпкой. Звуковая картина не столь разнообразна, поэтому ей можно пренебречь. Всё это наводит меня на такую мысль, которую я не могу выразить в словах и понятиях и не стремлюсь, по-моему; я могу смотреть только вдаль или вблизь на что-нибудь, и это что-нибудь и есть выражение той самой мысли, так она материально осознаётся без формулировки и делается невыносимо… трудно, тревожно, единственный выход – быстрее зайти домой. Ступаешь на порог с крыльца и кажется, что этот миг – последний, как, например, перед расстрелом, и осознаёшь только теперь всю невыполнимость этой «мысли» – главное – переступить порог… (Занесло в символику!)
Я остановился на крыльце – голоса. Кажется, её голос – наверно, не столь поздно, и Яночка с группой товарищей скитается по спортплощадке… долой!… домой! Я стучу в тяжёлую дверь. Тьфу! надо в окно! Перепрыгиваю через стенку крыльца, бью окоченевшим пальцем по стеклу. В доме тишина и темнота. Еще бью сильно. Отворачиваюсь, смотрю вдаль – на том берегу речки, на бугре – три синих фонаря, они расплываются от тумана, туман серый и синеватый, тянется от них, но здесь уже пропадает, а вообще кругом темно, клуб погас, свет только в больнице, но жёлтый и ещё чуть дальше. Когда бабушка лежала в больнице прошлый год, я смотрел на него, как она. Тогда я понял, как она смотрит в темноту сумерек, когда я ухожу, и ждёт меня. Сколько раз на эти три туманных лампы я шёл с бутылкой за пазухой – грязь по колено, постоянно дождь какой-нибудь, изморось… – с надеждой побыть с Яной… А всю осень-то бражку таскал в Яхину «хаточку»!
