помашу отчаянью рукой.
Стану независимой и строгой,
обрету пленительный покой.
Буду хороша до неприличья
и сварю душистый жаркий грог.
Пусть твоё пустое безразличье
вновь ко мне не ступит на порог.
В этой непроглядной жуткой стыни
ничего не стану говорить.
Привкус жизни – с горечью полыни…
Просто выйду в осень покурить.
Отзвучало скерцо птичьих трелей.
Осень завершает свой обряд.
На зелёном фоне пышных елей
листья вишни заревом горят.
На любовь накладываю вето.
Больше, сердце, вздрагивать не смей
и внимать нечаянному свету
ярких, быстро гаснущих огней.
Эта роскошь мне не по карману.
Захлестнула сумрачная ложь.
Не хочу, да попросту не стану
сохранять неискренности грош.
Напишу размашистою кистью
слов финальных ровную строку.
За окном горят зарёю листья.
Я за этот свет у них в долгу.
Ты как будто уехал,
я как будто осталась.
Безнадежности веха —
пустота и усталость.
Мне и сосны признались,
и могучие ели:
мы не просто расстались,
мы как будто сгорели.
Не вернуть наши вёсны,
лишь судьбы укоризна.
Счастья долгие вёрсты
правят горькую тризну.
Мама, не забудь меня забрать.
Я тебе ещё пригожусь.
Многоместные палаты
для спелёнутых телец.
Соски, белые халаты.
Сотни крошечных сердец.
Все, ниспосланные Богом,
здесь рождаются на свет.
Только страшно: за порогом
мама будет или нет?
Дома – ванна, полотенца
и с игрушками кровать.
Здесь – кричащие младенцы
не дают спокойно спать.
Я сегодня убедился
в самой высшей правоте —
я в душе твоей родился,
а не просто в животе.
Не бери на сердце срама,
я дышу, и я – живой.
Солнце, нежность, радость… Мама,
забери меня с собой!
Вот он я – твоё спасенье:
ем и сплю, пыхчу, тружусь
и, уверен, без сомненья,
в этой жизни пригожусь.
«Перед нами когда-то был мир, словно чистый лист…»
Перед нами когда-то был мир, словно чистый лист,
а на нём гуашью – луга, цветы, звезда,
и ручей голубой струился, прозрачно чист,
и ползли, как большие гусеницы, поезда.
И цикады пели, пчела гудела, и травы в рост,
и казалось, солнце навеки сойдёт с ума.
Только предал ты и разрушил незримый мост.
От всего осталась негромкой беды сума.
И уже не месяц светил ночами – дамоклов меч.
И рука чужая мазками писала боль.
Не хватало ладана и пасхальных горящих свеч,
дабы выжечь обиды горькой густую смоль.
Ну о чём теперь говорить и о чём жалеть,
и какой, скажите, сейчас с дурака спрос!
Разве могут сердца́ и ду́ши тенета греть…
…На краю строки восклицание или вопрос?
Моя любимая пора:
смыкает вечер сумрак-глаз,
