Мама мыла раму | страница 16



Но кто письма писал, тот теперь онемел,
и ушел, кто звонил и кого я любила.
И уходит день за день земля из-под ног,
мои дети уходят — свои и чужие.
Только вскрикнешь по-бабьи: «Куда ты, сынок?..»
А они всё идут — все такие большие.
Даже буквы срываются нынче с листа
и летят, словно клин, а потом —
   словно точка…
Я стою на ветру, я совсем сирота,
одиночка ли мать, капитанская ль дочка,
хоть горшком назови, хоть совком —
   не боюсь:
я как мертвый, который не ведает сраму.
…А ночами мне снится Советский Союз, тот,
   где мама моя моет вечную раму.

«Я б уходящим потеряла счет…»

Я б уходящим потеряла счет,
когда бы всех и каждого считала…
А в жилах кровь по-прежнему течет,
но кажется, совсем осталось мало.
…Я почему-то не машу им вслед:
то нет платка, то нет руки свободной,
а то меня во всем народе нет —
смешно сказать: меня-то,
всенародной.

«Ей, казалось бы, так повезло…»

Ей, казалось бы, так повезло,
этой глупенькой бабочке в храме!
А она отдохнула на раме
и опять стала биться в стекло.
И чего ей не нравится тут,
где не слышен ни грохот, ни скрежет,
не стреляют, не ловят, не режут —
ставят свечки себе да поют?
И чего она рвется туда,
где и листья давно облетели
и — моргнуть не успеешь — метели,
а в канале застыла вода?
А ведь бьется, на ладан дыша,
словно там у ней малые дети!
Уж не так ли об твердь на том свете
материнская бьется душа?

В Степанакертском музее

На стенах — фотографии убитых,
в витринах — пули,
   сумки,
      фляжки —
         быт их,
и мама-Галя, наш экскурсовод,
нам говорит про маленький народ
и про одну его большую душу,
про танки,
   «грады»,
      вертолеты,
         Шушу…
Такая уж досталась ей работа.
— А этот? — Был у матери один, —
ее рука скользит от фото к фото.
— А эти? — Братья.
— А вон тот? — Мой сын…

«Тот грузин, на рынке продавец…»

Тот грузин, на рынке продавец,
торговал домашней «изабеллой».
Рынок срыли. И пришел конец —
не застольям,
   а эпохе целой.
Целой жизни — уж какой была,
и любви — какая уж досталась.
Я б в гробу хрустальном проспала
бабий век оставшийся и старость.
…Мне его вовеки не забыть —
как звезда, рубинового цвета.
«Что мне пить?» — в ответ:
   «Куда ж нам плыть?»
Впрочем, я и не ждала ответа.

«Я пропела это дело, проспала…»

Я пропела это дело, проспала,
и меня не дозвались колокола,
хоть под утро и приснился мне их зов…
Было больше, чем одиннадцать часов.
Было больше, чем двенадцать.
Или — час.
Бог не выдал — это да,
но и не спас:
я пришла, когда на двери был замок:
что ж роптать теперь — он сделал все,