Больше нет у нас очередей,
только эта вот — в дачный ларек:
и, казалось бы, столько людей
и когда еще выйдет твой срок.
Но то этот исчезнет, то тот:
вроде был — и уже его нет.
— Ваша очередь! — кто-то зовет,
и из тени выходишь на свет.
Красота — это страшная сила,
а горбатых исправит могила.
Но глядишь на красивых в гробу — и
где, скажите мне, их красота?
…Я живу у Тамары-горбуньи,
как за пазухой у Христа.
Смотрит «Время» нищая старуха,
хоть глаза давно уже не те,
хоть уже и слышится вполуха:
что ей в нем — на финишной черте?
А она жалеет террористов,
но не всех, а только молодых:
«Это с автоматом он неистов,
а без автомата он жених…»
И скинхедов жалко ей, и черных:
«Тоже люди», — говорит она.
А еще артистов и ученых:
то-то жизнь, поди, у них трудна.
Не клянет погодные прогнозы:
«Это нам дожди одна беда,
а они, — кивает на березы, —
а оно», — на поле у пруда.
Обещают повышенье пенсий —
«Вот спасибо, — говорит, — сынок —
президенту. — Деньги, чай, полезней
мог потратить».
— Господи, не мог!
Баб Тамара сидит над кроссвордом,
рядом белый мурлыкает кот,
под шатурским сидит небосводом
вечность, кажется, всю напролет.
И дожди собираются в ванну,
что ржавеет в саду у нее,
и цветы зацветают и вянут,
и то сохнет, то мокнет белье.
Покраснеет малина и снова
помаленечку сходит на нет…
А она ищет нужное слово,
как Последний Великий Поэт.
