К первые десятилетия нашего века байронизм в одной из его наиболее тяжелых разновидностей окончательно утвердил себя в России. Весь модерн (в основном реферируемый на Маяковского) был беспредельно требователен к жизни (и женщине) и элегичен. В манере Маяковского трудно, практически невозможно переводить европейскую классику, и классическая культура на время оказалась вымороченной из российского литературного быта. Хотя поэтический олимп того периода с Маяковским мог делить только Блок, но будучи его антиподом по манере, он полностью совпадал с Маяковским во взгляде на роль женщины.
Мы сознательно опускаем переводы Брюсова и Мандельштама, как не сделавшие литературной погоды в русской петраркистике. Брюсов никогда Петраркой серьезно не увлекался. Мандельштам же обладал своеобразным видением структуры стиха. В центре его внимания находился отнюдь не сонет, и даже не катрен, а каждая поэтическая фраза (или даже часть ее). Промчались дни мои, как бы оленей/ Косящий бег. Поймав немного блага/ На взмах ресницы. Пронеслась ватага/ Часов добра и зла, как пена в пене [6]. Признаками стансовости (смысловой, синтакситеческой и фонетической законченности) здесь обладает каждая фраза, что противоречит основным принципам принятым Петраркой-стихотворцем.
Середина века и наши дни
Около середины века внезапно появляется в русских переводах сонетный корпус Шекспира (1564-1616) - разумеется, на точной (классической) рифме, речь идет о блистательных переводах Самуила Маршака, даже отмеченных Сталинской премией 2 степени. Русская интеллигенция приняла "своего" Шекспира на ура, а изданный примерно в те же годы Петрарка в переводе Абрама Эфроса прошел под знаком умолчания. И дело тут совсем не в слабости поэтики Эфроса и не в силе Маршака. Знак луны, под которой "не бродить уж нам ночами" (зачин стихотворения Байрона - в переводе Ю. Вронского) сгоняет знак солнца (Дева прекрасная, солнцем одетая ... - зачин последней Петрарковой канцоны) с лирических российских подмостков, окончательно оттесняя Петрарку на периферию интеллигентного сознания, отчасти даже низводя самый феномен к некоему общественно-эротическому курьезу (вспомним популярную погодинскую пьесу, шедшую как раз в то время и носившую смешное название - Сонет Петрарки). И - зря, как думается. Переводы Эфроса по сию пору не оценены по достоинству. Он - как справедливо утверждает Н. Томашевский, - являет некую пролонгацию переводческой школы Вяч. Иванова - на достаточно большом участке подлинника [7]. И в сладостнейшем трепете я бьюсь,/ А та, пред кем чело мое бескровно,/ Мне молвит: "Друг, лобзаю безгреховно/ Тебя, что сверг былых пристрастий груз!" [8].
