Корней успокоил их:
— Входите, сей человек наш.
Чернецы вошли в часовню, оставляя на ступенях, на полу грязные мокрые следы. Отец Герман сказал:
— Обещал ты, брат Корней, сыскать человека, коего можно без опаски отправить с челобитной.
— Вот он, — Корней указал на Бориску, — дойдет хоть до турской земли.
— До турской не надобно. Челобитную переписали, добавили, что седни было. Чту, слушайте пристрастно: «Великому солнцу сияющему, пресветлому богомольцу и преосвященному Никону бьют челом и извещают богомольцы твои, Соловецкого монастыря попы Виталий, Кирилл, Садоф, Никон, Спиридон и Герман, на архимандрита Илью и его советников. В прошлом году присланы в Соловецкий монастырь служебники твоего государева исправления, архимандрит Илья принял их тайно со своими советниками и, не объявя их никому из нас, положил в казенную палату, и лежат они там другой год непереплетенные. Но когда о них узнали, то стали говорить между собой: для чего это служебников нам не покажут?..»
— Всё так, истинно.
— Писано, как было.
Бориска, слушая отца Германа и видя, как одобрительно качают бородами монахи, думал: «Может, и впрямь недобро замыслил настоятель с соборными старцами. Видать, правду молвит Корней, ишь ведь до чего дошло».
— «…но мы у него служебников просили посмотреть, а он нам и посмотреть не дал. Меня, попа Германа, дважды бил плетьми за то только, что обедню пропел по новым служебникам. Как начали с Руси в монастырь приезжать богомольцы и стали зазирать[104], что в Соловках служат по старым служебникам, то архимандрит, услыхав это, вымыслил новый приговор, уже не тайно, а объявил братии, что отнюдь нынешних служебников не принимать, а нам, всей братии, за архимандрита стоять. Написав приговор, собрал он всю братию в трапезу на большой черный собор. Случилось в то время богомольцев немало из разных городов, и произошел шум великий…»
— Все верно, отец Герман.
— Лжи в челобитной нету.
— О вотчине писал ли?
— Писано и о вотчине. «Да и все Поморье он, архимандрит, утверждает, по волостям монастырским и по усольям заказывает, чтоб отнюдь новых служебников не принимали. Мы к такому приговору рук прикладывать не хотели, так на нас архимандрит закричал со своими советниками, как дикие звери… Живых де не выпустим из трапезы! Мы послушались и приложили руки».
Отец Герман умолк, свернул столбец в трубочку, перевязал шнурком, протянул Бориске:
— Как тебя звать, раб божий?
— Бориской.
— Братья, станем ежедень молиться о здравии Бориса. Дай благословлю тебя, детина. А теперь — с богом! Оружен ли ты?
