Любил Бориска ветер и всегда сравнивал его с могучим, полным необузданных сил конем. То, тихий, уветливый[8], тычется ветерок теплой мордой в обвисший парус и неторопким копотливым шагом влечет шняку по смятому рябью морю, то вдруг, круто изменив свой нрав, обернется диким ветрищем, ударится в бешеный намет — и загудит, застонет старая замша парусов, резво полетит меж разлохмаченных волн суденышко, угрожающе валясь на бок, скрипя бортами и содрогаясь от носа до кормы. Тут надобны кормщику крепкие руки и холодная голова. Не терпит ветер ни лихачей, ни душ заячьих — вырвет из рук кормило и понесет. И лопнут тогда паруса, и судно, как повозку без кучера, подхватит ярый вихрь и повлечет навстречу неминуемой гибели… Но не вечно же буйствует ветер, иссякают и у него силы. Рассыпая нежную шипящую пену по пологим склонам тяжелых волн, устало дышит он и вот уж ровно и сильно, размашисто гонит судно к родному берегу. И радуется сердце кормщика…
За берегом ветер был слабый, и кое-где на парусе виднелись складки. «Выйдем на голомянь[9] — расправятся», — подумал Бориска и, еще раз оглядев замшу, перебрался к деду Тимошке.
— Поди, дедко, вздремни, я пригляжу.
Старик кряхтя начал укладываться на рыбины — дощатый настил, завозился с тулупом.
— Эка! — вдруг сказал он, вытягивая шею и глядя за корму. — Неладно дело.
Бориска оглянулся. В густой черноте угора, от которого они отошли, мелькали крохотные огоньки, ветер доносил слабые звуки. Верно, на берегу кого-то искали.
Цепкие пальцы стиснули Борискино колено — тот самый чернец без скуфьи сверлил горящим взглядом побережную темень.
— Всполошились антихристовы слуги, никониане алчные, — проговорил он.
Бориске стало не по себе. Видать, утекли монахи из монастыря не просто, а из-под стражи. А ну как воры они! Немало нынче воров да татей беглых объявляется в Поморье. А этот чернец до чего страшенный и глядит-то как! Наскрозь прожигает.
Парень чуть двинул сопцом[10], и шняка побежала шибче. Побережник наполнил парус, выгладил морщины.
Бориску давно мучило любопытство, почему одни поносят Никона, другие наоборот, шерстят архиереев, вознося патриарха; у спорщиков иной раз дело чуть до драки не доходило. Может, разъяснит чернец, в чем тут толк.
— Слышь-ка, святой отец, — обратился он к монаху, — чем же худы тебе никониане, может статься, иные-то еще дурней.
Тот перевел жгучий взгляд на парня, но Бориска не опустил век.
— Ишь ты, — наконец вымолвил инок, — дерзновенен детина, но чую, чист душой. Зови меня впредь отцом Иоанном.
