Никто с тех древних пор больше не приходил на пруд. Никому он не был нужен. Никто не навещал маленькой сладострастницы, не открывал ей своего имени и надежд. Кроме одного. Но и он никогда не погружался в неизведанные воды и не испытывал страха, растянувшись в прохладной близости от своих отражений, поддерживаемый зеленой, немного дородной любовницей – с невидимой душой и спрятанным от непрошеного света срамом.
Вернувшись в те места спустя много лет, он нашел ее изменившейся. Приплывавшие греки называли ее «попрыгуньей» – и она не дождалась его. Замена нашлась в глубине кобальтовых вод, куда она опустила свой стан, бесстыдно распахнув в надломе у самой земли и сухую суть свою. Она постарела, но не увяла, даже больше прежнего расцвела, высунув свежие локоны из воды наружу, отекла и разбухла от нескончаемых, новых для нее ласк. А пресытившийся хладный пруд хранил молчание. И понял околпаченный юноша, что не его возносила дева над водой, а к ней, напротив, тянулась изо всех сил, не гнушаясь иным часом и его помощью. В конце концов не выдержала и сломалась. Он не имел того, что ей было нужно, пока еще была молода, и вот теперь восполняла это буйным закатным цветением. В достатке и пороке.
Мгновенный бросок сквозь утраченное немое пространство – он уже спотыкается о домашний порог. От стен – крепкий запах олифы, упрямо не выветривающийся долгие-долгие годы. Куда-то закатился он сам, маленький и неуловимый. А большой стоит посреди солнечной комнаты, не зная, что делать. Надо срочно найти своего предшественника, как бы странно это ни звучало.
Знакомый шифоньер. Если открыть – попадаешь в хранилище неуместных фотографий. Это первое, что занимает глаза. А еще терпкий дух старости и нафталина. Хлипкие фанерные стенки выпуклы, как коровьи бока, от непролазных залежей тряпок, опрометчиво ждущих своего времени. С портретов, теснящихся внутри, замерев, сурово глядит другая эпоха: чистые от бетона, асфальта и проводов пейзажи, сытые скотинки, а большей частью – лица никогда не виденных пращуров, повинных быть узнаваемыми, а ты – чутким.
А странный местный обычай держать свои физиономии в постоянном напряжении, оказывается, отнюдь не нов, и нет повода бранить по скверной привычке одно только время.
Под высокой пружинной кроватью, навевающей воображению виды старинных острогов, – владение пыли, и больше ничего. Может быть, один-два прошлогодних лесных орешка с прилизанными, как у картонных школьников, шевелюрами. Точно зная, что они пусты, все равно, обтерев пыль, пытаешься разгрызть.
