Тогда в моей комнате не было зеркала; то, что стоит сейчас рядом с моим письменным столом, было перенесено сюда позже, нарочно для таких превращений. Ночь тем временем уже почти перешла в утро, а утро, хотя еще черным-черное, уже готовилось породить день, и для обитателей моего дома настали часы самого крепкого сна. Упоенный своей победой и мечтами, я решил добраться в моем новом виде до спальни. Я прошел по двору, – созвездия глядели на меня, словно дивясь первому существу такого рода, какого до сих пор не обнаруживала их неусыпная бдительность. Как чужой, я крался по коридорам собственного дома и, добравшись до спальни, в первый раз увидел лицо Эдуарда Хайда.
Дальше мне придется рассуждать чисто теоретически и рассказывать не то, что я знаю, но то, что представляется мне вероятным. Дурная сторона моей натуры, которой я теперь придал действенную характерность, была не так крепка и не так развита, как та добрая, которую я только что отверг. К тому же за мою жизнь, бывшую все-таки на девять десятых жизнью труда, добродетели и дисциплины, она гораздо меньше проявлялась и меньше износилась. Вот, по-моему, как вышло, что Эдуард Хайд оказался заметно меньше, слабее и моложе Генри Джекила. И если в лице одного светилось добро, то в лице другого не менее явственно и определенно читалось зло. Именно зло (его мне сейчас приходится считать роковой силой в человеке) наложило на это тело отпечаток уродства и вырождения. И все же, разглядывая в зеркале это безобразное подобие, я не испытывал неприязни, а, наоборот, приветствовал его с радостью – оно тоже было мной. Это подобие казалось естественным и человечным. На мой взгляд, оно ярче отражало душу, казалось более выразительным и неповторимым, чем тот смутный и неопределенный облик, который я до сих пор привык называть своим.
И здесь я был несомненно прав. Я заметил, что, когда я бывал в личине Хайда, никто не мог подойти ко мне без явного опасения. Надо полагать, это случалось потому, что все люди вокруг нас являются смешением добра и зла и только Эдуард Хайд, один из всего человечества, был беспримесным злом.
Я только на несколько мгновений задержался у зеркала. Надо было проделать еще второй и заключительный эксперимент: оставалось проверить, не потерял ли я свою личность безвозвратно и не придется ли мне до рассвета бежать из дома, который больше не был моим. Я поспешил обратно в кабинет, опять приготовил свое снадобье, выпил его, опять претерпел муки распада, и когда опять пришел в себя, то уже обладал нравом, телосложением и лицом Генри Джекила.
