Плоты пошли на сближение с правым берегом, где каждый шкипер стал искать индивидуальное укрытие для своей посудины и команды от дождя и ветра. В мгновение ока плоты были прочно закреплены, на них установлены шалаши и палатки. Молодёжь отправилась на поиски дров и заготовку корма для скотины. Война войной, а обед по распорядку, тем более что животных на этот раз приказали на берег не сводить.
Едва я успел накинуть на тело сухую рубаху, как прибежал мой сослуживец Загоруйко. По своей извечной привычке он, задыхаясь и глотая слова, сообщил:
— Всех, которые срочной службы, господа охвицеры кличут до штабу.
— Господа охвицеры кличут, — зло передразнил его Степан.
— А где этот штаб? На улице льёт как из ведра.
— За дожжь не могу знать, ить в Божеской канцелярии не разумею. А вот штаб отсюдова вверх по течению с полверсты будет.
Над ихним баркасом фланг-шток будет вытарчивать, — выпучив глаза, отрапортовал рядовой линейного батальона.
— Не фланг-шток, дубина, а флагшток, — презрительно поморщился казак.
— Так оно и есть. Не извольте сумлеваться, — поддакнул Егор.
Казака он побаивался. Впрочем, не только казака, но и всех остальных, кто был понаглее да побойчее его. В моё время в армии таким военным давали короткое и ёмкое прозвище — чмо[10].
И чтобы носить его достойно и с честью, как подобает их статусу, они должны были подшивать всем подворотнички, чистить «очко» — армейский толчок, быть вечным дневальным и отвечать своей физиономией и здоровьем за всё. За то, что его сослуживцам грустно или весело. За то, что кого-то бросила невеста. Всем почему-то думалось, что изменять настоящему воину такая лярва может только с самым распоследним «чмом». В общем, если ты сломался и стал «чмом», то будь готов ответить за всё.
Что-то я в лирику ударился. Наверное, по родным временам и обычаям соскучился.
— Слушай, ты, чучело ряженое, а ну сгинь с глаз моих долой, и без тебя тошно, — ругнулся Степан.
Солдатик, задом, радостно выскочил из палатки и перевёл дух.
— Хорошо, что в ухо не наладил. А ить были и такие, — проговорил он вполголоса и почесал уцелевшее ухо. Затем приподнял ворот своей шинельки, словно это могло спасти от секущего дождя, и потрусил прочь.
— Ты чего это? Не выспался? — поинтересовался я, натягивая сапоги. — Убогий он и есть убогий. Его грех обижать.
— Такие убогие завсегда на глазах должны быть. Неведомо, когда он нож тебе в спину вставит. Сволочь, — выругался Степан. — Ну что, пошли ужо, жалелец.
