В испарившихся лужах вчерашнего дождя расплывались каймой и смазанными кругами пыльца и березовая шелуха сережек, наметенная ветром с ближайших парков в закоулки дворов и на гранитную набережную. Коричневые сухие чешуйки ломко похрустывали под ногами, и сам звук шагов, казалось, звенел, стучал и ухал, отдаваясь от приближенных к друг другу стен и перекатываясь далеко вперед, отраженное окнами, но она меня не слышала. И, самое интересное, я не слышал ее тоже.
Как мираж…
— Вик, привет!..
Ускорив шаги, я в пару секунд оказался рядом, поравнявшись с ней, но все еще оставаясь в не поля видимости, и уже хотел осторожно коснуться ее плеча, желая обнять, но…
…Она развернулась ко мне резко, кажется, еще даже до того, как мои пальцы коснулись ткани футболки. Застывшая, темная, как немая рыба с остекленелыми глазами. Слепой жалостливый взгляд пусто уставился мне навстречу, словно проходя насквозь — печально-влажный, с запекшимися следами слез по щекам и припухшими веками.
Я помню взгляд Вики — пронзительно-зеленые глазищи, вечно огромные от восторженного, жизнерадостного восхищения, с которым она смотрела всегда и на все. На всех. Потому что не умела — и не могла по-другому, не хотела.
Но тогда, глядя в любимые, вечно сияющие счастьем глаза, встретил в ответ лишь мутную блеклую темноту, утягивающую в себя, поверх пленки безъясной нефтяной мути. И каждое движение тела — такого знакомого и нежного — сейчас казалось сломанным. Отрывистым. Резким.
Незнакомым…
— Я ждала… Я так тебя ждала… — синевато-бледные, обветренные тонкие губы шелохнулись, словно в такт неожиданному порыву ветра, долетевшего с набережной, и Вика вся подалась мне навстречу, пытаясь сделать шаг и протягивая руки. Но в расширенных, крупных, неестественно блестящих зрачках, несмотря на слова, не читалось никакого намека на узнавание — только рассыпавшиеся осколками полыхающие искры, похожие на искры безумного сумасшествия.
— Вик… — я внезапно и резко отпрянул, отшатнулся назад, уворачиваясь от растопыренных пальцев, но сам все еще не осмеливаясь опустить руку, протянутую навстречу. Нерешительно.
Непонимающе.
Родные, но не знакомые сейчас глаза пронзительным острым скребком прошлись по мне целиком, неподвижно и хладнокровно, словно ноготь, упорно отколупывающий от стены засохшую штукатурку, и я почувствовал, как в груди, глубоко — неразрывно и крепко связанное с этим пульсирующим тугим взглядом, — с хрустом надломилось и треснуло что-то. Будто раскрошилось тонкое стекло, впиваясь осколками. Грубо — и мучительно медленно, сковывая холодной дрожью, как тянется, пульсирует, дергается и ноет оголенный зубной нерв. Только в десятки раз хуже…
