Ночью мне снился взгляд.
Чей-то незнакомый, но угаданный именно мною.
Открытый, светлый — и слишком острый, прошивающий насквозь, словно самая тонкая в мире игла, всегда попадающая непременно в сердце. И оттого, наверное, постоянно немного неловкий и печальный в своей глубине, какую бы улыбку ни пытались натянуть на лицо губы.
Взгляд, проникающей пронзительной чистотой в душу, потому что нельзя — невозможно ему, такому прозрачному, кристальному и хрупкому — деться куда-то еще, кроме нее, быть брошенным и растоптанным под ногами жестоких прохожих, отвергающих его как лишний — и ненужный — дар. Этот взгляд был опасен — своей прямой, подставляющейся под лицо беззащитностью и надеждой, ловя которые, сам себе кажешься грязным и черствым. Но не находишь на это ни насмешки, ни укора — лишь сочувствие и сострадание.
И такое доверие и любовь к миру, что невозможно вместить их в простой человеческой душе, не хватит в ней места, переполнится, заливаясь через край. Заставляя утонуть в нем, забывшись, без следа, потерять себя и найти кого-то другого, измененного раз и навсегда.
Живой взгляд, так похожий на мертвый, — с одной лишь только оговоркой: теперь я буду видеть его перед собой всегда. И не помогут никакие очки…
* * *
Двадцать девятое декабря еще с самого утра стало днем начала всегородского праздничного апогея: только выйдя из дома на улицу, я уже сразу оказываюсь с ног до головы осыпанным разноцветными бумажными конфетти и перламутровыми лентами фольги из каких-то хлопушек. В центральном районе, на площади, было днем какое-то мероприятие — то ли шествие, то ли концерт (почему-то сразу вспомнилась установленная там несколько дней назад передвижная сцена), а то и все вместе, — растянувшееся на соседние улицы и еще дальше. Кажется, до бесконечности. Или просто те, кто все-таки не принимал участия в торжестве, успели за несколько часов перенять праздничный «вирус» от опьяненной ликованием толпы.
Именно на такую толпу-компанию я и натыкаюсь, практически с налету, только выйдя из-за ворот двора на еще более ожившую к вечеру улицу. Все в ярких разноцветных шарфах самых диких и пестрящих оттенков, с какими-то лохматыми помпонами в руках и рассыпающими искры палочками желтых бенгальских огней. Идут вдоль улицы, не замечая никого и ничего вокруг и оставляя за собой в воздухе звонкий смех и ошметки опадающей мишуры.
Только какая-то розовощекая полненькая девчушка в красной, мигающей встроенными огоньками шапке Санты, улыбаясь, вдруг вприпрыжку подскакивает ближе, вертлявая как заводная юла, и сует мне в руки елочную игрушку-подвеску — фигурку оленя папье-маше, обсыпанную серебряными блестками. Еще раньше, чем я догадываюсь что-либо сказать. А когда наконец соображаю, в чем дело, она оказывается уже на другой стороне улицы, присоединившись к своей цветастой шумной компании.
