– Ты там в полной безопасности, – сказала Мюриэль. – А теперь расскажи мне, что, собственно, происходит.
Снаружи доносились крики и шум погони. Силы преследователей, видимо, пополнились дворецким и двумя-тремя доблестными лакеями. Надломленным голосом Сачеверелл поведал ей все.
– Но что ты делал в Голубом апартаменте? – спросила Мюриэль, когда он завершил свой горестный рассказ. – Я не понимаю.
– Я пошел туда поговорить с твоим кузеном Бернардом и сказать ему, что он женится на тебе только через мой труп.
– Бр-р! – сказала Мюриэль, содрогнувшись. – Какая неприятная идея. И вообще, не вижу, как это можно осуществить… – Она помолчала, прислушиваясь к звукам, доносящимся снизу. Лакеи словно бы спотыкались друг о дружку на ступеньках лестницы, а один раз раздался пронзительный вопль охотничьего епископа, налетевшего на вешалку. – Но почему ты вообразил, – продолжала она, – что я выйду за Бернарда?
– Я подумал, что ты из-за этого выгнала меня взашей.
– Вот уж нет! Я выгнала тебя взашей, потому что ты вдруг стал отвратным, рявкающим, нахальным мордоворотом.
Последовала пауза, а потом Сачеверелл сказал:
– Разве? Да, пожалуй. Ты не знаешь, – продолжал он, – когда проходит первый утренний поезд?
– По-моему, в три сорок.
– Я уеду с ним.
– А надо ли?
– Необходимо. Абсолютно.
– Ну что же, – сказала Мюриэль. – Мы скоро снова встретимся. Я на днях смотаюсь в Лондон, позавтракаем вместе, поженимся и…
Из-под кровати донесся судорожный вздох:
– Поженимся! Ты правда выйдешь за меня, Мюриэль?
– А как же! Прошлое забыто. Ты снова мой любимый ангелочек, и я люблю тебя страстно, безумно. Что на тебя нашло в последнее время, я даже вообразить не могу, но все уже позади, и не будем больше об этом говорить. Чу! – перебила она себя, когда в ночи раздался громкий протяжный звон, сопровождаемый потоком сочных проклятий на каком-то иностранном языке, возможно на хиндустани. – По-моему, папаша споткнулся об обеденный гонг.
Сачеверелл не ответил: его сердце было слишком полно для слов. Он думал о том, как горячо он любит эту девушку и каким счастливым сделали его последние ее фразы.
И все же к его радости примешивалась печаль. Как выразился древнеримский поэт: surgit amari aliquid[12]. Он вдруг вспомнил, что заплатил курсам заочного обучения «Положитесь на нас» пятнадцать гиней вперед за двадцать уроков. А воспользовался только восемью. И его кинжалом пронзила мысль, что в нем уже не найдется уверенности в себе и железной воли в количестве, достаточном, чтобы явиться к Джнт. Б. Пилбрику и потребовать свои деньги обратно.
