Шаги у него за спиной предупредили его, что настало время надеть маску. Принудив свои губы раздвинуться в неумолимой улыбке интервьюера, он обернулся.
– Добрый день, – сказал он.
Эванджелина заметно похудела. Либо слава ее измучила, либо она прибегла к восемнадцатидневной диете. Ее красивое лицо словно бы осунулось и, если глаза его не обманывали, казалось изнуренным заботами.
Ему почудилось, что при взгляде на него ее глаза засияли, но он сохранил официальный тон незнакомого человека.
– Добрый день, мисс Пембери, – сказал он. – Я представляю «Еженедельного книголюба». Насколько я понимаю, мой редактор просил вас об интервью, и вы любезно согласились рассказать нам кое-что о своих целях и своем творчестве, столь интересующих наших читателей.
Она закусила губу.
– Прошу вас, садитесь, мистер…
– Муллинер, – сказал Эгберт.
– Мистер Муллинер, – сказала Эванджелина. – Пожалуйста, садитесь. Да, я буду рада рассказать вам все, что вас интересует.
Эгберт сел.
– Вы любите собак, мисс Пембери? – спросил он.
– Обожаю, – сказала Эванджелина.
– Мне бы хотелось чуть позднее, – сказал Эгберт, – если вы не возражаете, сфотографировать, как вы ласкаете собаку. Наши читатели очень ценят такие трогательные проявления человеческих чувств. Вы меня понимаете?
– О, вполне, – сказала Эванджелина. – Я пошлю за какой-нибудь собакой. Я люблю собак… и цветы.
– Без сомнения, истинно счастливой вы чувствуете себя среди ваших цветов?
– В целом да.
– Вам иногда мнится, что это души детишек, умерших в полноте своей невинности?
– Очень часто.
– А теперь, – сказал Эгберт, лизнув кончик своего карандаша, – не коснетесь ли вы немного своих идеалов? Как там ваши идеалы?
Эванджелина замялась.
– О, прекрасно себя чувствуют, – сказала она.
– Ваш роман, – сказал Эгберт, – называют среди величайших инструментов нашей эпохи, способствующих возвышению духа. Каково ваше мнение?
– О да.
– Разумеется, есть романы и романы.
– О да.
– Вы обдумываете преемника «Разошедшимся путям»?
– О да.
– Будет нескромным спросить, мисс Пембери, как далеко вы продвинулись в создании этого нового произведения?
– Ах, Эгберт! – сказала Эванджелина.
Есть речи, перед которыми самолюбие тает, будто лед в августе, обида забывается и исстрадавшееся сердце переполняется нежностью, будто рухнула плотина. Из этих речей «Ах, Эгберт!», тем более в сопровождении слез, особенно проникновенна. «Ах, Эгберт!» Эванджелины сопровождалось Ниагарой слез. Она кинулась на диван и теперь грызла уголок подушки в горестном исступлении. Она судорожно сглатывала, точно бульдог, схвативший кусок ростбифа. И во мгновение ока железная сдержанность Эгберта рухнула, словно ей сделали подсечку. Он метнулся к дивану. Он сжал ее руку. Он погладил ее волосы. Он обнял ее за талию. Он похлопал ее по плечу. Он помассировал ей спину.
