Он открывает жестянку, достает сигариллу, кончиком постукивает о столешницу. Воздух сегодня набряк непролитым дождем. Река, пришвартованные лодки, мутная зелень дальнего берега – все замерло в тишине, что предшествует событию – или его завершает.
В два часа – расписание! – ему осматривать старую лодку, большой кеч, некогда фрахтовый, великолепный и нереальный, пожрет время и деньги; кеч нужно продать человеку, точно знающему, что он делает, или какому-нибудь романтику, балбесу с деньгами, который приколет фотографию кеча на стенку у себя дома и будет над ней вздыхать.
Прилив в 16:15. Отлив в 21:15. А сейчас мы где? Полная вода? Едва миновали полную воду? Он размышляет, видел ли ночью луну, пытается восстановить ускользающие мгновения ночи, себя в футболке и боксерах над унитазом (свет не горит, потому что свет в такие минуты невыносим, мозг размягчен сном) и решает, что вроде бы да, видел надкушенную луну, плывущую к холмам меж городом и скалами (где поля, откуда беспечные фермеры порой взлетают над морем на тракторах), и кивает, и рад, ибо спас то, что иначе было бы совсем утрачено, кивает и вздымает незажженную сигариллу, точно дирижерскую палочку, и тут двери конторы распахиваются, и маклер, ни на единый уловимый миг не замявшись, глядит ей в глаза и с улыбкой говорит:
– Что, уже открываете сезон?
Яхта стоит во дворе на ножках кильблоков. Так и простояла с сентября, когда ее выволокли на сушу после четырех-пяти летних воскресных выходов. Маклер знает: такова судьба всех лодок. Их покупают, любят, водят. Потом любят все меньше, водят все меньше. В лодку надо вкачивать деньги – плата за стоянку, плата на верфи, бесконечный ремонт, починка, – и лодка становится обузой. Наконец кто-нибудь принимает решение, которое объявляет «разумным». Приходят к маклеру в контору. Грустно улыбаются. Слегка стыдятся.
Вдвоем – Мод впереди – они тащат трап. «Киносура» истомлена – уже не вполне убедительная яхта. Будь она автомобилем, пора было бы подумать о том, чтобы пустить ее на детали.
– Подкрасить, – говорит маклер. – Отшкурить. Они под конец зимы всегда себя немножко жалеют.
Она, конечно, все это знает. Он болтает болтовни ради.
Она взбирается по трапу. Ноги, тыл, шагает через леер.
– Все нормально там?
Она уже отвязывает брезент. С ванты к ветру льнет ленточка-колдун.
– Роб где-то здесь. Машина его точно здесь. Приятно вас видеть, Мод. Пожалуйста, осторожнее.
Она, размышляет он по пути в контору, обстриглась тупыми ножницами, хлебным ножом. В таком духе. Или облысела? Перенесла химиотерапию, всю зиму просидела в палате под капельницей, глядя на трубу крематория. Но на вид не хрупкая, не квелая. Загнать такую женщину в угол – крупный просчет. Нравится она ему? Доверяет он ей? Пожалуй, он уже видел таких (или просто о них читал). Женщины, что выходят из пылающего города, а потом выясняется, что они-то и навлекли на город пожар. Ясноглазые девушки, у которых руины в кильватере.
