постоянно смеется над Князем и потешается им. Скептик и неверующий. Ему всё в Князе
искренно смешно, до самого последнего мгновения» (9, 274).
Этим наброскам соответствуют в романе многие места I и н глав третьей части. В сентябре писатель запланировал еще один комический эпизод: «Отказ Князю Аглаи, которой он уже делает предложение. Смешно» (9, 279). Эта заметка соотносится с двумя фрагментами романа: эпизодом невольного отказа Мышкина Аглае (он построен обратно первоначальному замыслу) и сценой «вынужденного сватовства князя» (8; 283–285; 425–429). В последней Аглая в конце концов раскаивается, что обратила в насмешку «прекрасное… доброе простодушие» Мышкина, и просит простить ей эту шалость, далеко не единственную по отношению к князю.
По замыслу писателя симпатия к Мышкину должна возрастать оттого, что он принимает насмешливое отношение к себе как нечто совершенно естественное. Пробуждение сострадания к «осмеянному и не знающему себе цены прекрасному» стало и для Достоевского одним из средств воздействия на сердца читателей. При этом почти во всех случаях осмеяния героя острейшее сочувствие к нему испытывают, тем усиливая его и в читателе, действующие лица романа (чаще всего – Епанчины). Их экспрессивные высказывания способствуют раскрытию облика князя и оберегают образ от снижения. Эта особенность (не характерная для романа Сервантеса) проявляется и в эпизодах, исполненных мягкого комизма, и в остро драматических. Так, спровоцированная Аглаей сцена «сватовства» вызывает недовольство всей семьи и затем – искреннее раскаяние девушки. Долгое глумление над князем компании Бурдовского завершается бурной защитительной речью Лизаветы Прокофьевны. А когда генеральша, в обиде за князя, его же и бранит за «дурачества», – прорывается накопившееся возмущение Аглаи «этими мерзкими людьми», сочувствие к нему Аделаиды (8, 250). Не только сам Мышкин часто «отклоняет смех» над собой, как это мыслилось автором первоначально. Отклоняют его от главного героя и действующие лица романа.
В VI главе второй части «Идиота» устами Аглаи Епанчиной высказана одна из важнейших мыслей о Мышкине: он – «тот же Дон-Кихот, но только серьезный, а не комический» (8, 207). Введение ее в роман было завершающим моментом объединения в образе князя нескольких идей, восходящих к литературным источникам. При этом все они подчинены главной идее, лежащей в основе замысла, – евангельской идее «Князя Христа».
