Так бы и текли дни по залаженному, если бы в мою жизнь тихо и почти незаметно, как легкий сквознячок, не вошла Полина.
* * *
Я всегда знал, что мое увлечение классической музыкой меня непременно куда-нибудь да приведет. В последнее время я зачастил в филармонию, где неизменно сидел в последнем ряду с краю, стремясь к максимальной автономии и единению с тем, что слушал. Это было проявление все того же иммунитета против житейских соблазнов.
Началось с того, что я не достал билета в последний ряд на концерт из произведений И. С. Баха. Московский пианист приехал с первым томом «Хорошо темперированного клавира», и подавляющее большинство завсегдатаев превратились, как по команде, в заднескамеечников, видимо, рассчитывая незаметно смыться, если будет слишком худо. Мне ничего не оставалось, как довольствоваться пятым рядом, и я чувствовал себя крайне неуютно.
Опасения подтвердились, гастролер добросовестно и бесталанно отрабатывал свои деньги, и когда наконец отзвучала заключительная си минорная фуга, большинство, не дожидаясь «бисов», дружно вскочило и бросилась к выходу.
– Да, это не Гленн Гульд, – сказал я.
Сидя в последнем ряду с краю, я часто говорил сам с собой, не привлекая ничьего внимания. И сейчас сделал это по привычке. Но тут услышал голос рядом:
– Вы правы.
Обернувшись, я увидел прическу под мальчика и острый носик над тонким подбородком с небольшой ямочкой.
– Простите, вы мне?
– Вам, конечно – ответила соседка, которую я только теперь заметил. – Баха Гленн Гульд действительно играет божественно.
– Ну, не только Баха, – возразил я.
– А кого еще?
– Скрябина, к примеру. Спорно, конечно, но очень интересно.
– Гленн Гульд?.. Скрябина?
– Представьте себе… Третью и пятую сонаты, несколько поэм…
– Первый раз слышу.
Тут я почему-то проявил смелость, столь не свойственную мне в таких случаях:
– Хотите послушать?
– Очень. Но только не сегодня…
Мы вместе направились в гардеробную, и в фойе я сумел внимательней к ней приглядеться. Роста она была невысокого, что мне сразу понравилась, поскольку я никогда не любил рослых женщин, напоминавших мне жену. Но даже не это меня привлекло в первую очередь… Она была воплощенное ретро, в чем, собственно, и состояла ее прелестная экзотичность. Казалось, будто бы ожил один из агитационных плакатов первых советских пятилеток – те же оптимизм, открытый взгляд и комсомольский порыв. Накинь на нее красную косынку, и вот-вот она скажет: «Раскрепощенная женщина – строй социализм». Я, привыкший к масштабам Шуглазовой и компании, успел забыть, что существуют и такие стандарты.
