— Давай попробуем, — сказал он.
— Ни в коем случае! — возмутилась Ира. — Нам доверили этот хлеб, и мы должны распределить его с точностью до одного грамма между всеми.
— А если кто болен?
— Тем более он должен получить свою порцию.
— А если я хочу есть? Мне нужен для здоровья хоть крошечный кусочек.
— Я тебе отдам кусочек своего кусочка.
— Когда?
— Когда будем раздавать хлеб.
— А когда мы начнем раздавать?
— Когда нарежем и когда нам разрешат производить раздачу. Хватит болтать языком, давай режь.
И Попов начал резать.
— Нарезай аккуратнее.
Вадик был честный парень. Жизнь у него была нелегкая, он почти не видел свою маму, которая все время была на работе, дома у него было неуютно, холодно и питание было скудное даже по тому времени.
Он резал хлеб, подбирал осыпавшиеся еле заметные, липкие крошки и слизывал их языком с пальцев.
— Сколько мы должны нарезать порций?
— Шестьдесят две.
— Ершова больна и живет за городом, ее нет в Ленинграде. Можно кому-то отдать ее порцию. Я бы взял…
— Мы ее отдадим в столовую. Пусть делают с ней, что считают нужным…
— Знаешь что, Ирка? Ты как собака на сене — ни себе, ни другим. Неужели тебе жалко кусочек хлебца для товарища?
— Знаешь что, Вадим? Или режь, или я тебе дам по шее.
— Я сам тебе наверну.
— Во-первых, не имеешь права бить женщину, а во-вторых, не родился еще тот мальчишка, который бы поднял на меня руку. Режь, а я пойду за весами.
— А зачем еще весы?
— Чтобы проверить вес.
И Кричинская вышла из столовой.
Все, что было дальше, известно только Попову, и о его переживаниях я знаю только по его собственному признанию.
Вадька долго смотрел на отрезанные ломтики и думал:
— Собственно, что случится, если я отломлю крохотный кусочек и съем? Я поправлю свое здоровье, утолю свой голод, и никто об этом не узнает. Если Ирка станет проверять на весах, она не заметит пропажу одного-двух граммов. Следовательно, никто не будет знать. Кроме меня. А меня не будет мучить совесть.
А если будет? Совесть — очень странное и необъяснимое явление. Она проявляется вдруг неожиданно и тогда, когда ее совсем не ждешь. И уж тогда она начинает действовать. Я это знаю точно. У меня так же было, когда я упер у Шпрингенфельда его новый пенал. Два дня я радовался, а потом понял, что я не могу носить его в класс и он мне совсем не нужен. И когда я его раскрывал дома, я совсем не получал удовольствия.
Я смотрел на себя дома в зеркало и видел в зеркале вора. И мне не очень нравилось его глупое лицо. И я пришел в класс за полчаса до уроков и положил пенал в парту Шпрингенфельда.
