А когда мама и папа уходят, я лежу и читаю увлекательную книжку Густава Эмара, и никто меня не тревожит. Хорошо иногда поболеть! Правда, немножко болит голова и чуть познабливает, но это можно терпеть.
Папа ушел на работу, а мама пошла в магазин чтото покупать к ужину. Я играл на кровати оловянными солдатиками. В это время на парадном раздался звонок, я вскочил с постели и босиком побежал открывать дверь.
В дверях стоял Леня Селиванов.
— Можно к тебе? — спросил он.
— Наверно, нельзя, — сказал я. — Заходи. Дома никого нет.
— Я зайду, — сказал Леня.
Он снял пальто и вошел в комнату.
— Счастливый ты человек, — сказал он, — лежишь, читаешь, делаешь, что хочешь, а я должен готовить уроки. Что это у тебя в банке?
— Малиновое варенье, — сказал я.
— Дай попробовать.
Я пошел в кухню, достал в шкафу блюдце и ложечку и принес Лене.
— На, пробуй.
— Я лучше прямо из банки, — сказал он и съел все варенье.
— А это у тебя что? — спросил он, указывая на вазочку с конфетами.
— Это конфеты «Лоби-Тоби».
— Люблю этот сорт, — сказал он и съел все конфеты.
Тут вернулась мама. Увидев Леню, она пришла в ужас.
— Зачем ты пришел?! — разволновалась она. — Володя болен, ты можешь заразиться, немедленно уходи.
— А может быть, я как раз хочу заболеть? — сказал Леня. — Я специально для этого пришел. Мне нужно отдохнуть от занятий, и я решил немножечко поболеть.
— Как тебе не стыдно! — сказала мама. — Сейчас же иди домой, если не хочешь, чтобы я пожаловалась твоей маме.
— Не хочу, — сказал Леня. — Я лучше тогда уйду. Не спеши выздоравливать, Володька. У нас заболела Мария Владимировна, и по математике вместо нее — Андриевский. Всех спрашивает и всем ставит «неудовлетворительно». Поболей еще. Я надеюсь, что полчаса, которые я посидел у тебя, вполне достаточно для того, чтобы я заболел. До свидания.
И Леня ушел.
— На улице мороз, застегни пальто, — сказала мама.
— Вот потому я его и не застегиваю, — сказал Леня.
Недавно, разбирая ящики письменного стола, я нашел эту фотографию. Она немного пожелтела, в двух местах порвалось серое паспарту, на которое она наклеена. Паспарту испещрено царапинами и морщинами. И это не мудрено: фотографии пятьдесят три, а то и пятьдесят четыре года.
Я беру увеличительное стекло и смотрю.
Здесь почти все.
Впереди сидит, как на параде, Елизавета Петровна в демисезонном светлом пальто и в шляпе с большими полями. На ее широком, добром лице — улыбка. Не двигаясь, чтобы не смазать фотографию, она говорит:
