— Я никогда не кидал камни в стакан с водой.
— Товарищи, он из нас делает идиотов, — сказал Розенберг.
— По-моему, их не нужно делать, они уже готовые, — сказал Селиванов.
Розенберг зазвонил в председательский колокольчик.
— Я призываю к серьезности, — сказал он. — Если вы уважаете общественное мнение и считаетесь со своими товарищами, то вы должны подтянуться. Хотите, мы выделим хорошо знающих физику и прикрепим их к вам. Они будут c вами готовить уроки. Попросим Гольцман и Купфер.
— Лучше я приму ванну, — сказал Селиванов.
И тут встала Зоя Тереховко и сказала:
— Как вам не стыдно?! Вы кладете пятно на весь класс!
— И даже на всю школу, — добавил Розенберг. — В чем же будет состоять наше самоуправление, если вы не будете с ним считаться? Вы же сами избрали ШУС, мало того: вас самих в него избрали — я имею в виду Селиванова, а Селиванов острит, вместо того чтобы взяться за уроки. Государство оказывает нам внимание, заботится о нас, бесплатно нас учит, чтобы мы стали полезными людьми, а мы треплемся, манкируем уроками и в результате приходим к зачетам, ни черта не зная.
— Ладно, — сказал Селиванов, — довольно. Все ясно. Я постараюсь получить по физике хорошую отметку.
— И я, так и быть, постараюсь, — сказал Старицкий.
— А со мной пусть позанимается Купфер, — сказал Попов. — Может, что-нибудь и получится, хотя я сомневаюсь.
— Я уверена, что получится, — сказала Аля Купфер, — ведь ты не такой тупой, каким кажешься.
На этом чрезвычайное заседание ШУСа закончилось.
У нас был школьный сторож. Это был высокий, совершенно седой старик с длинной кощеевской бородой.
Все его лицо было в морщинах, маленькие хитрые глазки были почти прикрыты густыми бровями. Говорил он сильно окая, всегда был суров, мрачен, несловоохотлив. Жил он в крохотной комнатке в вестибюле, и комнатка эта была набита всяческим хламом. На столе стоял сломанный будильник, теснились какие-то пустые банки и склянки, валялись тряпки, гвозди, старые замки и ключи. В углу висела, поблескивая бисером, маленькая икона Серафима Саровского. Сторож верил в бога, был старообрядец и не выносил ребячьего шума.
— Вот так и живу, как прикованный к этой школе, — говорил он.
Мы его звали «Прометей». Знали, что он Павел Кириллович, и никто, по-моему даже заведующий школой, не знал его фамилии.
— Не ребята, а свиньи прямо какие-то, — говорил он, — мусорят, мусорят, а я должен подбирать, будто бы я для этого произведен на свет…
Очень он не любил убирать за нами. Да и за собой тоже. Хлам не переводился в его комнате.
