Бабушка, будучи прежде всего большой любительницей свинины, позволяла себе также некоторые другие излюбленные блюда, как например, бульон с сухариками или немного заварного крема и сбитых по особому рецепту яиц с молоком. Угрюмая тетушка Сисси совсем ничего не ела. Она имела обыкновение, сидя за столом, демонстративно класть одну вареную картофелину на свою тарелку и больше ничего. Она никогда не ела мяса. Так она сидела, пока остальные ели. Обычно Мамуля быстро справлялась со своей порцией. И хорошо было, если она ничего не проливала на свой толстый живот. Пища не вызывала аппетита, да и как это могло быть, если тетушка Сисси ненавидела пищу и сам процесс еды, ведь из-за нее и слуги никогда не могли удержаться в доме больше трех месяцев. Девочки ели с отвращением. Люсиль делала это демонстративно, а Иветт исподтишка, подергивая своим капризным носиком. Только седовласый пастор, вытирая свои усы салфеткой, изредка бросал шутку. Он становился все более вялым и тяжелым, целыми днями без движения просиживая в своем кабинете. Забравшись под крылышко Мамули, он позволял себе время от времени отпускать в адрес окружающих весьма язвительные замечания.
Деревня, с характерными для нее крутыми холмами и глубокими узкими лощинами, будучи темной и унылой, несла в себе какую-то особую, присущую только ей мрачную силу. В двадцати милях севернее располагался район угольных шахт, а деревня Пэплвик стояла на отшибе, оторванная от всего, почти затерянная, и жизнь там была холодна и сурова. Все было каменным, тяжелым, с оттенком мрачной романтичности, почти что роковой неизбежности.
Так это ощущали девушки. Они вернулись в хор. Они помогали в приходской церкви. Но Иветт резко возражала против воскресной школы, Оркестра Надежды и прочих мероприятий, которыми под видом благотворительности заправляли старые дамы с буклями и отупевшие, преждевременно состарившиеся господа.
Она избегала церковных собраний под любым предлогом и при малейшей возможности исчезала из усадьбы пастора. Многочисленная неряшливая, веселая семья Фрэмлей была огромной, и если кто-нибудь звал Иветт отобедать, или какая-нибудь из жен рабочих приглашала ее на чай, она с радостью соглашалась. Иветт была очень отзывчива. Она любила поболтать с рабочими. Они были так рассудительны, так крепко стояли на ногах, но существовали, конечно, в совершенно другом измерении.
Время шло… Гарри Сомерскоут все еще оставался в роли воздыхателя. Были еще и другие — сыновья фермеров и даже владельцев небольших фабрик. Казалось, Иветт должна была бы хорошо проводить время: она почти всегда бывала в гостях и на вечеринках, друзья заезжали за ней на машинах и она часто ездила в город на танцы в Центральный отель или великолепный новый Дворец танцев, называемый Палли. И все-таки она была как под гипнозом, она никогда не чувствовала себя настолько свободной, чтобы быть по-настоящему веселой. Глубоко внутри она чувствовала нестерпимое раздражение, которое по ее мнению ей не следовало бы ощущать. И она ненавидела это ощущение, от него ей становилось еще хуже. Она никогда не понимала, зачем и откуда это состояние появилось. Дома она и впрямь была раздражена и непомерно груба с тетушкой Сисси. И постепенно отвратительный характер Иветт стал дома притчей во языцех.
