Недели тянулись в полнейшей апатии. Теперь он должен был уже отплыть в Индию. Она отнеслась к этому равнодушно. Состояние слабости и безразличия не покидало ее.
Неожиданно она ощутила странное физическое состояние. По всему телу пробежала резкая дрожь, точно от какого-то внутреннего удара. Неужели она ждет ребенка? Она так была подавлена горькими мыслями о себе и о Скребенском, что до сих пор это не приходило ей в голову. Теперь она чувствовала, что все ее тело горит огнем. Неужели у нее будет ребенок? В первые часы этого пылающего состояния она не могла ясно определить, что она чувствует, — она как будто бы была привязана к костру, и пламя, поднимаясь, охватывало и лизало ее тело своими языками. Казалось, оно стремилось пожрать ее целиком. К этому присоединилось полуобморочное состояние.
Тяжесть, все время давившая ее сердце, постепенно оформилась в ее сознании в определенную мысль. Что она будет делать? Родить дитя? Зачем?
Тело ее трепетало, но душа была печальна. Дитя казалось ей глубочайшим подтверждением ее ничтожности. Но физическую радость иметь ребенка она испытала. Она начала думать, как она напишет Скребенскому, как она поедет к нему, выйдет за него замуж и будет жить с ним просто как хорошая жена. При чем тут форма жизни, свое Я, внутреннее Я? Важно только обыденное существование, жизнь со дня на день, полная, мирная, богатая жизнь тела; кроме этого не нужно ничего, никаких волнений, смущений, никаких усложнений. Она была не права, будучи такой высокомерной и злой, желая чего-то другого, какой-то фантастической свободы, вымышленного удовлетворения своего тщеславия, которое она воображала получить от Скребенского. Кем была она, чтобы требовать такого фантастического удовлетворения в жизни? Разве недостаточно было ей иметь мужа, детей, свой приют и убежище под солнцем? Она должна была выйти замуж, любить мужа и спокойно выполнять свой долг. Это и есть идеал.
Теперь она увидала свою мать в настоящем свете. Мать действовала правильно и просто. Она брала жизнь в том виде, в каком она ей давалась. Она не проявляла высокомерия и не настаивала на создании жизни, которая могла бы дать ей исчерпывающее удовлетворение. Мать была права, неизмеримо права, в то время как она сама проявила гордость, высокомерие и неестественность.
Глубокое смирение нашло на нее, и в этом смирении она обрела какое-то насильственное успокоение. Она с удовольствием отдалась этому ограничению своей души, несущему, как ей казалось, душевный мир. В таком состоянии она написала Скребенскому:
