— Конечно, поскольку вы проскользнете тихо и не ошибетесь дверью, — ответил компаньон, укладываясь спать.
Скребенский тихо пробрался через зал и отыскал комнату Урсулы. Она лежала с широко раскрытыми глазами, со страдающим лицом. Тому, что он пришел, она была рада, это могло дать ей хоть некоторое утешение. Быть в его объятиях, чувствовать его тело около своего было утешением, но как чужды были его объятия, как чуждо его тело! И все-таки не такие чуждые и враждебные, какими были ей все остальные люди в этом доме.
Она сама не понимала, почему она так страдала в этом доме. Она была энергична и полна интереса к жизни. Она играла в теннис, училась играть в гольф, ныряла и плавала, и наслаждалась всем этим. Но все время она чувствовала себя как бы задетой и затронутой, точно она во всей своей внутренней наготе подвергалась грубому материальному прикосновению всех остальных обитателей дома.
Дни проходили незаметно в разнообразных физических развлечениях, и Скребенский охотно оставался среди других весь день до вечера, когда он завладевал ею для себя. Ей предоставлялась большая свобода, с ней обращались с достаточным уважением, как с девушкой накануне замужества, собирающейся уехать в далекие страны.
Тревога начиналась вечером. Ее охватывала тоска о чем-то неизвестном, страстное стремление к чему-то неведомому. Ей хотелось бродить в сумерках по берегу в смутном ожидании чего-то, как будто бы она пришла на свидание. Горькая страстность моря, его равнодушие к земле, его бесконечное движение, его сила и крепость и его кипучесть, доводили ее до сумасшествия, заставляя ее желать и жаждать того внутреннего удовлетворения, которое ей не давалось. И потом приходил Скребенский, которого она знала, которого она любила, который привлекал ее к себе, но чья душа не в силах была удержать ее в могучих волнах своих чувств, чье сердце не обладало очарованием жизненной страсти.
Раз вечером после обеда они пошли к дюнам на море. Закат угас, звезды чуть мерцали, небо было тусклым. Молча пробирались они между дюн к морю.
Внезапно Урсула подняла голову и подалась в испуге назад. Прямо на нее смотрел месяц, заливая все ужасающим и ослепительным светом. На минуту оба, вскрикнув, отступили назад в темноту. Ему почудилось, будто кто-то вскрывает глубоко запрятанную в его груди тайну, — он почувствовал, что растворяется в ничто.
— Как прекрасно, — воскликнула Урсула глубоко взволнованным голосом, — как чудесно!
