И ничего страшного в этом не было. Даже Катя, и та не испугалась. Мы просто стали спускаться вниз, а серое зеркало как-то вздрагивало и гудело под ногами — приятно, даже смешно.
Посередине лестницы в стене оказалась ниша, как для фонаря или для статуи, но в этой нише росло каменное дерево, а на нём сидела тётя-птица, только не каменная, а настоящая. Перья у неё были чёрные и сиреневые, волосы тоже чёрные, а лицо светло-серое. Она спала.
Когда мы проходили, разбудили её. Она проснулась и открыла глаза, как голубые перламутровые пуговицы. И улыбнулась. Она была не злая.
Катя сказала:
— Птичка, можно тебя погладить? — и тётя-птица снова улыбнулась, расправила крылья, как два веера, встряхнулась и кивнула.
Толстый остановился, ждал, когда мы её погладим. Перья у неё были тёплые, а лапы — как у совы, в пуху, с когтями. Она смотрела на меня и молча говорила: «Стасик, вы молодцы, что ничего не боитесь. Вы идёте домой».
Тётя-птица сказала правду. Мы точно как будто шли домой. А чёрный коготь у неё был, как пластмасса.
А толстый спросил:
— Ну что? Можно идти? — и мы побежали вниз.
А толстый бежал за нами и, почему-то, почти не топал и не пыхтел, как все толстые. И я вдруг понял, что он, на самом деле, не толстый, а только притворяется — для тех притворяется, чтобы их напугать. И мне стало хорошо. Кажется, девочкам — тоже. Они хихикали и трогали цветы из серебра и серого зеркала, из которых были перила у лестницы, и шушукались, какая тётя-птица была тёплая.
Внизу оказался высоченный зал, из серого зеркала, из серебра и из чёрного, глянцевого. Его освещали золотые огоньки, много-много, ярусами — а на самом верху была серебряная паутина в светящихся капельках, вся переливающаяся, она закрывала весь потолок и спускалась по колоннам. Я думал, тут где-то ходят поезда, потому что зал был весь в арках, а из арок шли ходы, тёмные или светлые, откуда дул ветер. Но из ходов слышались шаги.
Много шагов. И эхо.
Толстый сказал:
— Показать вам фокус, ребята?
Девочки захлопали в ладоши и закричали: «Да! Да!» — и я сказал «да». И толстый показал зыкинский фокус. Он вышел сам из себя, вернее, он вышел из толстого, как из автомобиля. И толстый плюхнулся на зеркальный пол и задёргался, как жук, который упал на спину и перевернуться не может. Лицо у него дёргалось и кривилось, изо рта текли слюни, а глаза закатились. Он был страшно противный.
А настоящий дяденька, который из него вышел, стоял и улыбался. И он был хороший, он был очень хороший, я сразу догадался.
