Брат Фрэнсис создал десятки набросков. В самой верхней части пергамента будет изображен Триединый Бог, в самом низу – герб Альбертийского ордена, а чуть выше – изображение блаженного.
Насколько было известно Фрэнсису, точного портрета блаженного не существовало. Несколько красивых портретов было написано уже после Упрощения. Устоявшегося изображения еще не сложилось, однако по традиции Лейбовиц считался довольно высоким и несколько сутулым человеком. Быть может, когда убежище снова откроют… Однажды во время работы над очередным наброском Фрэнсис почувствовал, что над ним кто-то навис. На его стол упала тень… И это… И это… Нет! Не надо! Beate Leibowitz, audi me! Господи, помилуй! Пусть это будет кто угодно, только не…
– Так, и что у нас тут? – вопросил аббат, разглядывая его работы.
– Рисунок, господин аббат.
– Это я заметил. Но что это?
– Светокопия Лейбовица.
– Та, которую ты нашел? Совсем не похоже. Почему ты внес столько изменений?
– Это будет…
– Говори громче!
– ИЛЛЮСТРИРОВАННАЯ КОПИЯ! – невольно вскричал брат Фрэнсис.
– А-а.
Аббат Аркос пожал плечами и пошел прочь.
Брат Хорнер, который спустя несколько секунд проходил мимо стола своего ученика, с удивлением заметил, что Фрэнсис потерял сознание.
К удивлению брата Фрэнсиса, аббат Аркос больше не препятствовал ему изучать Реликвии. С тех пор как доминиканцы решили заняться этим вопросом, и процесс канонизации в Новом Риме сдвинулся с мертвой точки, аббат успокоился и, похоже, временами совсем забывал о том, что во время бдения Фрэнсиса Джерарда из АОЛ, некогда из Юты, а теперь из скриптория, случилось что-то необычное. За прошедшие одиннадцать лет нелепые слухи, которые некогда распускали послушники, были позабыты. Новые послушники ничего не знали об этой истории.
Однако она стоила брату Фрэнсису семи Великих постов в пустыне среди волков, поэтому он по-прежнему был начеку. Если он упоминал о ней в разговоре, то ночью ему снились волки и Аркос; во сне Аркос бросал волкам мясо… плоть Фрэнсиса.
Вместе с тем монах обнаружил, что никто не мешает ему заниматься своим проектом – если не считать брата Джериса, который продолжал над ним подшучивать. Фрэнсис приступил собственно к украшению пергамента, но, поскольку свободного времени было мало, а работы с золотом было много, сей труд растянулся бы на несколько лет. Однако в темном океане столетий, казалось, навсегда застывшем, человеческая жизнь лишь крошечный водоворот – даже для самого человека. Скука однообразных дней и времен года, страдания и боль, затем соборование и, наконец, момент, когда в конце – или, точнее, в начале – наступает темнота. Маленькая дрожащая душа, которая терпела эту скуку, терпела хорошо или не очень, в месте, полном света, вставала перед обжигающим взглядом бесконечно сострадательных глаз Справедливого Судии. И тогда Царь говорил: «Приди» или Царь говорил: «Уходи», – и только ради того момента и существовали годы, наполненные скукой. Во времена брата Фрэнсиса трудно было веровать во что-то иное.
