Мне казалось тогда это каким-то особым эгоизмом деревни. Деревни нашей, глубинной и тыловой, до которой разрушительный пожар войны в прямом смысле не докатился: мы не были в оккупации. И хоть много ребят, ушедших от нас на фронт, не вернулось, хоть и тяжка была доля оставшихся работать на здешних полях женщин, детей, стариков, дух старой деревни, её моральные мерки и подходы к людям тут не сгорели в сатанинском огне зла и насилия. Но, задумываясь теперь над фактом возвращения с фронта Павла Яковлевича Маркова, я всё более убеждаюсь в том, что не только нетронутая деревня наша, но и прочёсанная, а то и вовсе уничтоженная военным ураганом земля отчая всё же сохраняла тот старый крестьянский дух, столь сильно действующий на питомцев и выходцев из тех ли, других ли мест. Будто вечными должниками своими считала деревня их. И что, быть может, покажется странным, они, воспитанники села, пролившие кровь, иссеченные в боях за народное счастье, воспринимали это совершенно спокойно и вроде бы даже с чувством вины.
Август сорок пятого года…Наш сосед Генаха Кокошников в белой сатиновой рубахе сидит на крылечке с гармошкой. Удалой и весёлый – Генахе всего девятнадцать. Девки – у палисадника. И им невдомёк, что кавалер их полз этой ночью со станции на четвереньках: костыли, дабы не увидели случайно их молодые односельчанки, выбросил из окошка поезда……Мы сидим за накрытым нарядной скатертью столом. Павел Яковлевич разложил по порядку свои награды, военные, мирные – от почётных дипломов до орденов Ленина. Рядом заслуги его жены – одних почётных грамот столько, что на бригаду бы хватило. А это что же такое? Брошка! Подарок невестке от матери Павла.
– Оценила Родина-мать – признала и мать родная, – улыбается Валентина Фёдоровна, характеризуя таким образом в итоге свои отношения со свекровью. Что ж, сопоставление сильное – ничего не скажешь.
– Ты тут спросил, что в войну я запомнил больше всего, – отвлекает меня от разговора с женой Павел Яковлевич. – Рассказал я тебе и про первый бой, и про первых убитых, и про то, как огонь вызывал на себя, но, пожалуй, врезалось в память больше всего вот это. Две польские девушки, две сестры, со вскрытыми венами на руках. Мы лишь границу тогда перешли, первое селение польское заняли. А они, сестрёнки-то, напуганные фашистскими разговорами о том, что русские станут казнить всех поляков, и решили с собой покончить. Спасли мы с Валюшкой их. Вместе жгуты накладывали. Потом уже в Берлине от девчушек на часть письмо благодарственное пришло. Да… Сколько же всякой гадости было наплетено про нас вражьей сволочью. Это, пожалуй, пострашней их пушек и бомб. И вот подумай теперь, каким он должен быть человек наш, чтобы грязь никакая к нему не пристала?
