– Не видел, – буркнул Васька и ошалело, не мигая, во все глаза виновато смотрел на Хромина и судорожно вздыхал.
Уходя, тот сердито съехидничал:
– Чего разорался-то на весь эфир по рации?.. Чингисхан, Чингисхан… Я как теперь без твоего Чингисхана к начальству явлюсь, что им скажу? Что ты одуревший от бражки начал булыжники ворочать и журналисток заманивать?.. – и, покрутив пальцем у виска, побежал к вертолету. Потрясённый Васька в смущении отвернулся.
Когда вертолет улетел и наступила привычная тишина, он подошел к своей находке и покаянно уселся на безразлично холодный камень, долго курил, брезгливо сплевывая на изображение Пашкиного кореша.
«Какая теперь разница, – думал он, – кто здесь изображен: Пашкин кореш или Чингисхан? Сам себя сжил, с хорошей работы, точно увольняться придется, другого выхода не будет».
Теперь после газетной статьи о нем наверняка с новой машины пересадят на старую, а скорее всего с работы уволят. Ведь беда будет мотаться с женой по Северу без жилья и без прописки, и устроиться на хорошую работу надежды мало будет. Да провались пропадом этот придуманный им Чингисхан и вся дурь о нём, которая поселилась в его голове в недобрый час!
Временами мелькала спасительная мысль – может, начальство за него заступится как за хорошего работника, а потом на чем-нибудь припомнит, и квиты будут. Но надежда на это была настолько мизерной, что тут же умирала, едва успев родиться. «Судить, конечно, не будут, потому что факты спрятаны, но потаскать для порядка потаскают в милицию, и ружье отберут, и оштрафуют вдобавок», – горько размышлял Васька, смирившись с незавидной участью. И на ком купился, падла, – на паршивом Пашкином кореше, выбитом на камне, да на выдуманном Чингисхане: вот потеха-то будет среди ребят, когда узнают из газеты о его позоре. Теперь жить станет противно, а надо, молодой еще. Васька все больше смирялся с предстоящими неприятностями, которые так неожиданно на него свалились.
Хотя, если по правде сказать, то он сам свою беду притащил на загорбке, самому и расплачиваться надо. И неизвестно было еще, как к Васькиному позору отнесется его жена, которую он любил и побаивался ее жесткой справедливости. По каждому пустяку она высказывала самую оскорбительную для него правду, прямолинейно и безжалостно.
И особенно сейчас, в эти горькие минуты, Ваське нестерпимо хотелось, чтобы в этом огромном жестоком мире, где он был сущей букашкой, за него хоть кто-нибудь бы заступился, поддержал в лихой беде, которая так жестоко скрутила в одночасье его спокойную жизнь.
