В декабре Миша произнес двухчасовую речь перед писателями. И чуть ли не на другой день его арестовали. Об этом мы узнали не сразу. Что это могло значить? Мария говорила: недоразумение, скоро все уладится. Я, как законченный болван, ходил к послу: как хотите, но я никогда не поверю, чтобы Мишель… — но что мог мне ответить этот человек, кроме того, что он ответил? Наступил март, Прага. Мария все ждала, возилась с ребенком. Прошло еще несколько месяцев, и наконец, когда Омелу пригласили петь в «Евгении Онегине» в «Метрополитен-Опера» — раньше она выступала там только однажды, много лет назад, и к тому же неудачно, — и мы собирались в Нью-Йорк, где открывалась всемирная выставка, Мария наконец решилась и поехала с малышом в Москву, надеясь, что там скорее все узнает. Нам известно о ней только то, что до войны, то есть до начала войны в России, до июня 1941 года, она жила в «Метрополе». А что было дальше… В самом начале войны всех немцев, в том числе антифашистов, арестовали. Марию больше никто не видел. А мальчик… возможно, хотя и сомнительно, кто-нибудь знает, что с ним сталось. Миша был посмертно реабилитирован в 1954 году, тогда же стало известно, что он умер в 1942-м, где-то в глуши. Подробности, как у них водится, не сообщались.
Так что же, по-вашему, я должен видеть в зеркале? Я вижу пустой, как брошенная в спешке комната, мир, эту валяющуюся на полу, изорванную в клочья книгу… А где же тот, другой, наш мир, похожий на добрую сказку, мир счастливых нищих братьев, свободно, невзирая на границы, кочующих из страны в страну?.. Мы видели, как собираются тучи на горизонте, предчувствовали трагедию, но кто мог подумать, что она обрушится на наш собственный дом: один миг — и взломаны двери, нехитрый домашний скарб, с которым мы свыклись за долгие годы, разграблен, а сами мы, испуганные, возмущенные, цепляемся за то, во что всегда свято веровали, и эти прежние истины дают нам силу выжить. Помню, как в июне сорокового какой-то рослый черноволосый парень, лесник из Ланд, так и вижу его перед собой, растерянный, ошарашенный, словно его сбросили с ходуль, все бормотал: «Но как же так… как же так… все-таки Франция — это не Испания!» Точно так же, как я в тот раз говорил Мише… Право, смешно. Мы с детства усвоили, что в географии все незыблемо: границы стран, департаментов, префектур. И вдруг — глядишь в атлас и ничего не узнаешь, не находишь сам себя, не видишь себя на Земле, а это похуже, чем в зеркале! Где привычные с детства очертания? Шагреневая кожа… Скоро и от Франции ничего не останется. В пору ходить и петь по дворам, говорила Омела, чтобы отыскать своих, как некогда Блондель бродил из тюрьмы в тюрьму, разыскивая Ричарда Львиное Сердце
