Этот случай быстро забылся. И все-таки с Омелой надо быть бдительным. Постоянно. Ведь то, что связывает нас, пребывает в равновесии до тех пор, пока устойчиво ее представление обо мне. Пока я соответствую своему отражению в ней, мне, я уверен, нечего бояться. Почти что нечего. Так, во всяком случае, мне хочется думать. Если же вдруг я изменю этому образу, это как бы сделает ее свободной от меня, от того условного «я», каким я когда-то обязался быть. Любит ли она меня? Несомненно. То есть любит некий образ, который и зовет Антуаном. Она ко мне привязана, без меня ей плохо, хотя, возникни необходимость выбирать между мной и работой, она с трудом, но обошлась бы без меня. Но тут ничего не поделаешь: не только меня, но и никого другого она не предпочла бы работе.
Она певица. Вы ее никогда не слышали? Ах, слышали ее записи. Это совсем не то. Даже при нынешних Hi-Fi[2]. Конечно, они дают объемный звук — это шаг вперед, и все-таки воспроизведение остается довольно примитивным, просто на звук переносятся параметры визуального изображения, и получается звуковая стереоскопия. Таков предел самой технически совершенной звукозаписи. Вот если бы найти способ передать заключенную в голосе душу, иными словами, глубину в другом измерении. Правда, для большинства певцов эта потеря не так велика. Но не для Омелы… Певцов много. Немало и отличных голосов. Но все они не идут ни в какое сравнение с нею. Мне всегда завидовали: Омела так элегантна, у нее такой вкус, такая изумительная способность оживлять все, к чему она прикасается, что ее окружает. Как говорит один мой старый приятель-американец, М. Дж., she is a homewaken[3]. А ее глаза, ее огромные глаза, подобные раковинам, что вдруг наполняются до краев небесной синевой, заливающей перламутр белков! Но когда она поет, глаза ее меняются, в них появляется что-то языческое, первозданное, как любовь, они словно превращаются в две огромные полые жемчужины, зрачки расширяются, поглощают лазурь, и кажется, будто голос льется из их зияющей черноты. Искусство. Она в него вступает. Весь прочий мир исчез или, вернее, слился с той стихией звука, что рождается в ней. Неважно, что она поет, незамысловатый романс или классическую арию. Цыганскую песню или Вагнера. Вся чертовщина в том, что Омела не просто исполняет; в отличие от всех других певцов, Омела не инструмент, благодаря которому звучит музыка, — нет, Омела сама становится музыкой, понимаете? Все, что она поет, как будто рождается у вас на глазах, будто раньше этого вовсе не существовало. Другие выискивают что-то новое, подбирают себе репертуар. Она же… она и музыка — это… как вам объяснить… вот, например, есть писатели, которые ломают голову, изобретая что-то небывалое, едут на край света, чтобы описать страны и племена, о которых мы слыхом не слыхивали, рождают в муках каждую фразу, добиваясь оригинальности, а есть другие, ну, хотя бы Колетт: ей достаточно трех слов — и вы попадаете в дом: на диване разбросаны подушки, предметы хранят прикосновение рук хозяйки, и все говорит о ее привычках — и вот читатель пойман, ему уже не вырваться. То же самое с пением Омелы. Смерть Изольды или «Пора цветущих вишен»
