Вот мы и подъехали к особняку. День, похожий на воскресенье. 18 июня. Раскидистые деревья — укрытие от палящего солнца. У входа охранник. За оградой тенистый парк. Мишель вышел первым, долго объяснялся, показывая свои документы, удостоверение «Правды», но нас все равно не впустили. С минуты на минуту ожидали врача. Только ему было дозволено войти. Мишель поставил машину напротив входа, под деревьями. Он был раздосадован: ведь он звонил, ему обещали… Раздосадован или встревожен? «Он ждет вас… еще вчера сказал мне… приведи их, как только приедут…» А тут какая-то тупость, не велено, и все. Мишель был возмущен. Не пропускали даже его. Кому, интересно, принадлежал раньше этот парк и спрятанный в глубине его дом?.. В тридцать четвертом мы приезжали сюда как-то вечером, было много народу, писатели… кажется, какое-то торжество, стол, накрытый на сто персон, присутствовало все правительство, кроме Сталина. Я сидел между генералом и политическим деятелем, чьи имена ничего мне не говорили. Потом они оба исчезли. Помню, Мальро стоял с поднятым бокалом, произносил тост… если Япония нападет на СССР… то мы… мы все… возьмемся за оружие и двинемся в Сибирь… Похоже, он верил в то, что говорил.
* * *
Год спустя Мишель рассказывал об Испании. Там шла война. Мальро чуть ли не командовал там авиацией. Но какой царил разброд! Анархисты, ни на что не похожие колхозы, и люди — великий, доверчивый народ, — вы же видели, какие они…
А тогда, годом раньше, в тени деревьев перед домом Горького, никак нельзя было представить, что где-то может быть война и смерть, — прежде такие родовые имения назывались в России усадьбами. И все из-за каких-то бюрократических рогаток, из-за того, что кто-то что-то напутал. Сидя в машине, Мишель злился так же, как теперь, в ресторане, когда, поворачиваясь ко мне, натыкался глазами на пресловутого детину. Я рассказал ему, что видал точно таких же в феврале тридцать четвертого на Больших Бульварах, они крушили палками ограничительные тумбы на улице перед банком «Лионский Кредит»… Собака глухо рычала под столом. Омела тихонько, словно забывшись, напевала модную песенку «Синий цветок»… потом вдруг стала рассказывать Мишелю, как несколько дней назад мы обедали с Шарлем Трене на улице Сен-Дени.
Но вернемся к 18 июня 1936 года. Мы так и застряли перед входом в усадьбу. Вдруг подъехала машина. Шофер переговорил с охранником, и цепь в воротах опустилась. Это был доктор. Может быть, после него разрешат и нам. Мишель метался между нами и охранником. Мы прождали еще час с лишним. Когда машина выехала из ворот, Мишель подошел к ней. Он был знаком с врачом. Они стали разговаривать. Мы не могли расслышать слов, а глядя на Мишеля, трудно было что-нибудь понять. Когда захочет, он бывает непроницаем. Знал бы я тогда, что передо мной убийца, который только что довел до конца свое черное дело, — именно так будет объявлено, и целых двадцать лет все будут в это верить… Я не присматривался, врач как врач. Горький скончался. Оставалось только уехать. Мишель плакал навзрыд. И все повторял, что Старик очень хотел нас видеть, так и говорил, что хотел
