В действительности Бауэр принимал свою писательскую работу куда ближе к сердцу, чем хотел показать. Так же как в университете, когда делал одинаково скучающее лицо и зевал, получая и «тридцать с похвалой»[24], и лишь «восемнадцать». Но на самом деле «тридцати» он радовался, а на «восемнадцать» досадовал. Без тени улыбки Балестрини кивнул, как бы говоря, что вполне с ним согласен. Бауэр жестом отказался от фруктов, и они заказали кофе. Официант отошел, бросив любопытный взгляд на этого забавного бородача.
— Видишь ли, Андреино, мы, «журналисты-стострочники», особенно если работаем в ежедневной газете, должны сочинять только нечто интеллектуальное и возвышающее. В газете все умеют писать прекрасные статьи на любые темы. И чем хуже газета расходится, тем больше довольны авторы, потому что, мол, «эссе, статьи — это не для всех». А с художественной прозой совсем другое дело. Если получилось — но только один бог знает, как это трудно! — ты на коне; лучшее свидетельство успеха — когда твои коллеги начинают о тебе злословить. Но если не получилось, то тут-то уж не так, как с публицистикой, понимаешь? Тут тебя примутся честить на все лады — и жалкий писателишка, и дешевый беллетрист…
Рим уготовил им в этот предвечерний час самую радушную встречу, словно они были туристами, впервые попавшими в «вечный город». Ярко светило солнце, вокруг высились величественные купола и громоздились древние палаццо, люди двигались не спеша, лениво, разнеженные атмосферой субботнего вечера. И вдобавок ко всему навстречу попались две потрясающие англичанки в бикини — их словно откуда-то извлек для оживления общей картины спрятавшийся за углом режиссер. Бауэр был в эйфории.
— Пусть это звучит банально, но в вашем проклятом городе и впрямь приятно жить. И не только из-за ласкового солнца. Особенно Рим злит меня, когда я приезжаю зимой. Тут все равно голубое небо, люди ходят без пальто, а у нас, на Севере, мы тонем в таком густом тумане, что иногда сами собой напрашиваются экзистенциалистские вопросы: кто мы, откуда пришли, куда идем?.. Ой, погляди, какой танк! Наверно, американка…
Медленным шагом они дошли до улицы Куаттро Новембре, лишь изредка перекидываясь словами и внимательно оглядывая все вокруг. Когда им хотелось поделиться впечатлением по поводу чего-нибудь или кого-нибудь, они незаметно подмигивали друг другу. «Совсем как на миланском проспекте Витторио-Эмануэле, когда учились в университете», — подумал Балестрини. И был рад, что вовремя удержался и не произнес эту фразу вслух. Она шла от сердца, но была слишком наивна, и Бауэр со своей безжалостной иронией его бы сразу высмеял. Для Бауэра все было по-другому: ему, конечно, тоже было приятно ощущение их чуть легкомысленной, но крепкой студенческой дружбы, однако он не придавал этому такого значения. Нет, он почти совсем не переменился, разве только потолстел да стал еще чуточку циничнее.
