— Я остаюсь при своем мнении.
— Очень хорошо, что же вы собираетесь предпринять? Устроите пресс-конференцию, где объявите, что кто-то потихоньку плетет заговоры? Какие доказательства вы представите?
— У меня есть пленки, — сказал Балестрини и непроизвольно взглянул на письменный стол, куда он положил пленки и документы, найденные при обыске в доме графа Саворньяна. Он даже не заметил, как они исчезли. — Вы их… взяли?
— Разве вы не принесли эти пленки, чтобы я их прослушал? Посмотрим, являются ли они в самом деле убедительным доказательством.
— Копии этих пленок я отдал в судебную полицию, — пробормотал Балестрини, и генеральный прокурор одарил его широкой улыбкой, сразу смягчившей напряжение.
— Зачем вы мне это сказали? Боитесь, что я их спрячу, эти пленки? И прикажу уничтожить те, что находятся в судебной полиции? О, такие предположения заставляют думать, что вы действительно способны созвать пресс-конференцию. Ну и что же вы там скажете? Что некий юноша на несколько часов покинул тюрьму «Реджина Чёли» с целью совершить политическое преступление и при этом кто-то сверху прикрывал его, создав ему превосходнейшее алиби?
— Вот это я постараюсь выяснить, чтобы…
Настал подходящий момент. Повелительным жестом генеральный прокурор остановил Балестрини. Улыбка исчезла, уступив место суровому выражению лица, каковое и подобает высокопоставленному чиновнику, гуманному, однако непреклонному.
— Вы больше ничего не будете по данному вопросу выяснять. С этого момента следствие по делу «Баллони — Россетти — Де Дженнаро» не входит в вашу компетенцию. Надеюсь, вы поймете причины, по которым я решил передать дело в более высокую инстанцию и, вероятно, поручу его в дальнейшем одному из ваших коллег. Ваше состояние, дорогой Балестрини, как в том, что касается этой сложной истории, так и в связи с вашими семейными неурядицами, не вполне соответствует… — и он заключил фразу многозначительным жестом — разве тут нужны дополнительные объяснения?
На секунду Балестрини застыл в полной растерянности, и генеральный прокурор даже слегка забеспокоился. Впрочем, он был слишком уверен в конечном результате, чтобы испытывать серьезные опасения. Старая, проверенная тактика никогда его не подводила: отступать, когда противник атакует, и атаковать, когда он отступает. Он знал, какое заслужил за это прозвище, и оно ему даже льстило. «Эластик» — в этом слове не было ничего оскорбительного. Скорее в нем проступало досадливое восхищение, чем подлинное презрение. Когда ему показалось, что Балестрини проглотил и эту горькую пилюлю (хорошо, что больше пилюль давать не понадобится, а то Балестрини и так на пределе), он поднялся и, обойдя письменный стол, снова примирительно улыбнулся, протянув посетителю руку, которую тот машинально пожал и тоже встал со стула.
