А наши бабушки и дочки
Свернулись в белые комочки.
Она надела полушубки
На нас. И мы от этой снежной рубки
Летим по ветру, как скорлупки,
И плачут девушки-голубки.
Знай! Не свернув себе салазки,
Она еще расскажет сказки.
2 <…>
Как налезли воры, тати,
Сели к тете на кровати,
Как явились палачи,
Отобрали калачи.
Так на зов из тьмы безмерной
Друг пришел нелицемерный
[117].
К разнообразным способам деконструкции стиховой ткани Максимов прибавляет полиметрию, трансплантируя ее из вагиновского арсенала. Блокадное письмо постобэриутов – это письмо нарушения поэтической гармонии, что сам Максимов диагностирует с примечательной ясностью:
Я рассказал бы, если бы у меня хватило голоса, только о такой жизни, своей и общей, какой я вижу ее – в ее болезни, угловатости, в ее угрозах, корчах, в ее неразрешенности, в ее ущемлении, различая лишь на самом глубоком дне… невнятный шепот ее надежд и осколки притаившегося уюта[118].
Однако эта поэтика нарушения и невнятности сочетается у блокадных обэриутов с тем, что для их учителей было немыслимым, – с хроникальным воспроизведением блокадной реальности, не имеющим ничего общего с абстрактно-игровым субстратом бытия у Введенского и Хармса. По замечанию Рудакова, «стихи тогда были именно перечислением фактов»[119]; сами эти факты – исключительно факты насилия, и когда они вписывались в матрицу поэтики насилия, то становились поэтическим языком истории – эффективным, разительным и новаторским.
