27 марта. Забежала ко мне Нина Меерсон. Я ей рассказала этот эпизод. Она накануне стояла в очереди за рыбой. Перед ней очень красивая молодая дама с точеным лицом, в котиковом манто, модной шляпке. Поворачивается к Нине: «Скажите, эти селедки ерголанские или нет? Я это к тому спрашиваю, хочу знать, импортные они или испóртные, я очечественного ничего не покупаю!»
28 марта. 25-го вечером Наташа удалилась в неизвестном направлении, сказав утром, что ее внезапно пригласили сделать маленькую постановку не то в Ораниенбауме, не то в Гатчине. А между тем уже за несколько дней перед этим она выстирала свой халат, нарядное белье etc. Дети в ее жизни не играют никакой роли. Времяпрепровождение последнего дня крайне типично: она не ночевала дома, сказав, что идет к Ляле Мелик. Вернулась часов в десять, вскоре звонок по телефону, и она вновь уходит и вновь быстро возвращается, чтобы сообщить детям о своем отъезде дня на четыре, на пять. После обеда уходит уже окончательно.
Я уверена, что никакой работы, конечно, нет, она просто живет у Мосеева. А может быть, с ним куда-нибудь уехала. Говорят, в Сестрорецке есть теперь гостиница, куда ездят любовные пары.
Это какое-то холодное, злое и мелочное существо. Она как-то на днях сказала мне: «Я ненавижу эту мебель, потому что она принадлежит вам».
У нее единственное страстное стремление веселиться, быть вне дома, где-то бегать, бегать без конца. В первые месяцы своего пребывания она часто вечером сидела у девочек. Как теперь выяснили, она их просвещала, говоря, например, что физическая близость еще не измена.
Я понимаю, что молодой красивой женщине хочется веселья. Но ведь кроме этого должны же быть какие-то еще интересы искусства, жажда знаний, а дети? Об них-то ни малейшей заботы.
Я осталась с детьми одна за няню и bonne à tout faire[220]. 26-го простояла в очередях за мясом, конфетами, булками около трех часов, после чего мой радикулит и, по-видимому, ишиас разболелись <так>, что я просто вскрикивала от боли при некоторых движениях. Вечером я ложусь на раскаленный песок, боли утихают, и если бы я могла полежать несколько дней, вероятно, мне стало бы лучше. Но какое уж тут лежание.
Думала как-то о разнице темперамента нашей и французской революции. Французы были, конечно, мальчишки и щенки по части террора и шпионажа.
Каждый из нас – Робинзон, окруженный океаном шпионов и предателей. Там был аффект, у нас холодная жестокость, и кроме Ежова – ни одного русского во главе НКВД за 30 лет.
