«Беспокоясь о твоем здоровье, – писала она, – и будучи уверена, что ты возобновил возможность и права на этот казен, где ты сейчас находишься, я пишу тебе эти пару слов, дорогой друг, чтобы ты отписал мне, когда и где мы увидимся. Либо это будет в Венеции, либо здесь, мне все равно. Ни в том, ни в другом случае у нас не будет никакого свидетеля.»
Я ответил ей, что чувствую себя хорошо, и что мы увидимся послезавтра в том же помещении, откуда я ей пишу.
Мне не терпелось ее увидеть. Я считал, что я виноват, и мне было стыдно. Зная ее характер, я должен был с очевидностью догадаться, что то, что она делает, далеко от выражения недовольства, является проявлением ее самой чистой любви, направленной, скорее, на обеспечение моего удовольствия, чем своего собственного. Она не могла поверить, что я любил исключительно ее. Ее любовь ко мне не могла помешать ее развлечению с послом, она вполне допускала, чтобы я мог быть с К. К. Она не думала о различной природе двух полов и о преимуществах, которые природа дала женскому полу.
Послезавтра, в четвертый день февраля 1754 года, я оказался, наконец, наедине с моим прекрасным ангелом. Она была в одежде монахини. Наша взаимная любовь бросила нас в одно мгновенье на колени друг перед другом. Мы оба провинились перед любовью, она восприняла это слишком по-детски, а я – по янсенистски[21]. Извинений, которые мы должны были вымолить друг у друга, нельзя было выразить словами, они проявились в потопе поцелуев, раздаваемых и получаемых, силу которых мы ощущали всей своей влюбленной душой, очарованной и не нуждающейся в этот момент в ином языке, чтобы объяснить свои желания и затопляющую их радость.
На вершине умиления, стремясь дать друг другу взаимные уверения в искренности нашего возвращения и огня, что нас охватил, мы поднялись, не размыкая объятий, и упали вместе на софу, где оставались нераздельными вплоть до долгого вздоха, который не пожелали прерывать даже под угрозой того, что он окажется предвестником смерти. Такова была картина возвращения нашей любви, нарисованная, воплощенная и оконченная великим художником – всезнающей природой, которая, одушевляясь любовью, не знает ничего более правдивого, ни более интересного. В успокоении, которое опускается на душу вместе с уверенностью, я смеялся вместе с М. М. над тем, что не избавился ни от своего манто, ни от обуви.
– Правда ли, – сказал я ей, отлепляясь от нее, – что наше примирение прошло без свидетеля?
