Уже на границе зеркала двойник вскинул голову, начал медленно, с усилием расправлять плечи. Хорохоришься, паскудник?! Ямщик ударил снова, с наслаждением; от наслаждения остался лишь первый слог: н-на! Как и в первый раз, зеркало утратило твердость, упругая волна промчалась по руке от кисти к плечу, кулак Ямщика вскользь зацепил щеку двойника и ухнул в пустоту зазеркалья. Потеряв равновесие, Ямщик качнулся следом; рефлекторно он выставил вперед левую руку, опасаясь расквасить нос о стекло — и не ощутил опоры! Пальцы, ладонь, локоть, плечо — все провалилось в предательское зеркало вслед за правой рукой. Прохлада жидкого металла омыла лицо, расступилась; цепкие пальцы отражения клещами впились в запястье. Ямщик ощутил чужую хватку на загривке: у двойника, как и у оригинала, тоже были две руки, и обеими он, сволочь, пользовался с неожиданной для избитого терпилы ловкостью.
Инерция влекла Ямщика вперед, мощный рывок буквально вдернул его в зазеркалье. Кожей, обнаженными нервами Ямщик почувствовал, как смыкается за спиной равнодушная пленка — и неуклюже, боком, грохнулся на пол.
«Ногу! Он подставил мне ногу…»
Мимо метнулся смазанный силуэт; промелькнул и исчез.
Ничего не изменилось; изменилось все.
Ямщик сидел, больно отбив копчик при падении, в углу прихожей, у зеркала, только зеркала, разделявшего двоих, больше не было. Напротив, неуклюже привалясь спиной к дверям стенного шкафа, сидел двойник — хорошо воспитанное отражение, он полностью копировал позу Ямщика, вот только Ямщик сомневался, что лицо двойника соответствует лицу оригинала. Нет, черты остались те же, знакомые с детства, и боль коверкала их точно так же, как кривился от боли сам Ямщик, и губа закушена, и три складки между бровями — все верно, когда б не торжество… Торжество, будь оно проклято, проступало из-под боли, словно асфальт из-под стаявшей корки льда; искорками, робкими поначалу, вспыхивало в сощуренных глазах, превратившихся в черные щели; зубы двойника отпустили нижнюю губу, и рот заплясал, задергался в беззвучном смехе, а может, рыдании, не в силах противиться конвульсиям торжества.
Я не смеюсь, подумал Ямщик. Я ведь не смеюсь, да? Что-то случилось со зрением: отблески люстры, горящей в кабинете, сникли, потускнели, сейчас они гораздо хуже освещали прихожую, чем раньше. В них появилась мутноватая зелень, яичный желток, ленты кожицы, счищенной с баклажанов; чудилось, что пока Ямщик падал, злобный дворник успел набить кабинет снизу доверху палой листвой, и она уже начала гнить, превращая кабинет в ловушку, в омерзительный приямок, куда только прыгни — не выберешься.
