в спальне — она повесила «Поцелуй» над изголовьем кровати и отошла, чтобы заняться чемоданом.
— Я сам все распакую, — объявил я.
— А мне что делать?
— А тебе наблюдать.
Я вытащил туфли — четыре пары, две коричневые, две черные, и все на плоской подошве, — и аккуратно поставил их внизу гардероба.
— Ты когда-нибудь носила каблуки? — спросил я. Мне было ужасно любопытно.
— Нет, я и так дылда.
Я стал вытаскивать джемперы, футболки, брюки, пиджаки, джинсы и платья, — последних у Анджелы было ровно два.
— Правда, вот это синее красивое? — бросила она.
— Очень, — подтвердил я, разглаживая платье на вешалке. — Только Билли не показывай.
Я залез в чемодан поглубже и вытащил наружу круглую блестящую шкатулку.
— Можно мне посмотреть? — спросил я.
— Я так устала, мне тебя все равно не остановить.
Там лежали всякие безделушки, предназначенные больше для хранения, — сережки, браслеты, старая бабушкина брошь. Я поставил шкатулку на комод и снова сунулся в чемодан. На этот раз выудил белый чистенький вибратор.
— Боже, — сказала Анджела, — я про него и забыла совсем!
Я влажно поцеловал его в самый кончик и заботливо спрятал среди ее белья.
— Ты ужасен! — вздохнула она.
— Скажи мне спасибо, — вздохнул я в ответ. — Кое-что тебе не видать даже от Рассела Кроу.
За год и три месяца от меня ушла Дайлис, мимо меня прошла Присцилла, меня сморила Марина. От недостатка уверенности, энергии и драйва я совершенно забросил свои стильные портреты (да-да, я все перепроверил — они и вправду стильные!) и превратился в какого-то полубеспомощного маляра, чьи заработки омрачались постоянной необходимостью вовремя приходить в школу за Глорией, Джедом и Билли. Все оставшиеся силы я бросал на явно проигранную арьергардную битву. На моих трусах появились дырки. Моя студия покрылась слоем пыли. А когда дети уезжали к матери, их мягкие игрушки становились моими самыми задушевными друзьями.
— Жираф, а жираф, ты когда-нибудь пользовался быстровысыхающим лаком «Ронсил» для дерева? А дешевая страховка для автомобиля тебя не интересует? А когда ты в последний раз разглядывал собственные яйца на предмет опухолей? Громче, сынок, я не слышу…
Но сейчас у меня была Анджела, и я терял от нее голову. Она была сдержанна в сочувствии, она была проницательна, она умела понимать. Для меня Анджела была шедевром искусства, драгоценностью. Я вознес ее на пьедестал и показывал немногим избранным, и когда они, в свою очередь, восхищались ею, я купался в лучах ее славы.
