— Сколько угодно, лишь бы я его больше не видела.
— Ты не так запоешь, когда его выставят в Национальной галерее!
— Ах, ну да.
Я презрительно фыркнул.
— Сабрина, юная ведьма! Вот хорошая девочка.
Все менялось, кроме того, что хотелось изменить мне. Прошла зима и наступила весна, но Дайлис так и не прислала мне ответа на письмо с официальными бумагами. А круги от «революции» с фамилиями тем временем расходились все шире. Утаить его от родителей не удалось, потому что Билли наверняка бы проговорился. Родители спокойно выслушали эту новость, но явно испугались.
— Я не за себя огорчаюсь, Джо, а за детей, — сказал отец. — Разве можно так калечить детские умы!
Мама говорила то же самое:
— Неужели мать могла так эгоистично поступить! Ну конечно, она и раньше была эгоисткой.
…Раз ушла от меня — она, разумеется, это имела в виду. Но в этом я не видел особого эгоизма. Я же потерял интерес к Дайлис, помните? И она ко мне потеряла интерес. Когда она ушла, я плясал, пел и сидел на месте исчезнувшего кухонного стола, тщетно выискивая в себе хоть какие-то следы горя. Вот поэтому перемена фамилии так озадачила меня и одновременно взбесила. Какие у нее резоны? Хочет соблюсти обычай? Поступить наперекор? Выплеснуть злобу? Я пытался совместить все это с обликом Дайлис, которую когда-то знал, но ни один из этих резонов в ее стиль совершенно не вписывался.
А в эмоциональной лаборатории Папиного Дома тем временем закипели другие химические процессы. Глория все больше ценила Анджелу и сделала ее своей наперсницей и доверенным лицом. Для меня же Анджела сделалась двойным агентом и посредником, моим основным добытчиком информации.
Мы сидели в постели, пока малютка Эстелла спала, и таяли от благодарности за изящную пропаганду («Сама знаю, что он бывает резок, Глория, но разве только он?»). Я восхищенно замирал, когда Анджела описывала, как сопротивляется Глория («Разве он сам не понимает, каким бывает ужасным!»), затем стратегически отступает («Мы с ним просто немножко похожи, в этом, наверное, все дело») и, в конце концов, возрождается прежней Глорией, которую я знал раньше («Он вообще-то особенный папа. Он добрый, и с ним весело»).
А еще я восхищался умению жены вытягивать мелкие факты и детали, по которым мы пытались вычислить состояние дел на Станции Пиллок. Только представьте, как тонко и осторожно приходилось себя вести. Анджела хотела, чтобы Глория ей все рассказывала, но опасалась спрашивать прямо. Она знала, что Глория может выдавать сведения только незаметно для самой себя. И понимала, что Глория делает вид, будто не понимает, что Анджела передает мне ее обрывочные рассказы.
