из Испании, — видны освещенные сзади лица женщин, в мантильях, с красным цветком за ухом. Иностранец не должен, однако, делать неправильного вывода. Здесь принято сидеть по вечерам около окна. Комната, где находятся женщины, ярко освещена; вся мебель на виду; нужно ведь, чтобы каждый мог остановиться и полюбоваться. Часто бывает, что это единственная комната в доме чисто прибранная и прилично меблированная. И вот женщины целыми часами сидят у окна, ожидая посещения друга или жениха; — тогда они станут разговаривать сквозь решетку, причем он остается на улице; иногда разговаривают наедине, иногда в присутствии родных; при этом у женщин, по большей части, лицо и губы бывают сильно накрашены.
Веками живут они так, придерживаясь испанских обычаев, чуждые всякой другой жизни и какой бы то ни было деятельности; пассивные, пустые, суеверные, болтливые, сидя за своей решеткой и занимаясь сплетнями. Они делают вид, что отворачивают голову, когда, вы проходите, или бросают на вас презрительный взгляд. Только куртизанки мило улыбаются.
На каждой двери помещается образ богоматери или какого-нибудь святого, представляющий ужаснейшую хромолитографию. Дверь с маленьким окошечком накрепко закрыта, а перед нею находятся еще сени. Как можно меньше отверстий наружу, как по причине жары, так и вследствие революций.
И церкви! Бесчисленное количество церквей, по большей части без всякого стиля, некрасивых, с безвкусными лепными украшениями, аляповатых, лишенных отпечатка старины.
Но все-таки, сегодня вечером, я смотрю на церковь Мерседес, в конце поднимающейся в гору маленькой улицы, две колокольни которой, похожие на розовые минареты, выделяются на бледно-лиловом хаосе гор.Приближается ночь. Двери в церкви открыты и с улицы виден алтарь с горящими свечами. Целая толпа набожных женщин спускается но ступеням, тихо переговариваясь между собою. Два громадные пучка лилий стоят при дверях. Среди красноватого полумрака алтарь сверкает тысячью огней.
Запах духов, которыми надушены женщины, смешивается с тяжелым благоуханием лилий. Для креольской души эти вечерние службы составляют величайшее удовольствие; не сознавая, она наслаждается последними остатками старого и мрачного испанского мистицизма.
Здесь имеются монастыри разных орденов. Я вспоминаю о женском монастыре св. Иосифа Тарбского, на дороге в Парайсо, где воспитывают молодых креолок, о большом патио, с зелеными растениями и красными колонками. На окружавшей его галлерее все шторы были, опущены. Был канун Рождества и днем стояла страшная жара. В эту ночь молодые девушки должны были участвовать в процессии и нести под пальмами „Virgen Santisima“ (пресвятую богородицу). Часовня выходила на патио; царивший в ней полумрак смягчал кричащую позолоту и контуры статуй в стиле часовни Saint-Sulpice. Воспитанницы в голубых с белым платьях, о черными волосами, спускавшимися на смуглые щеки, возвращались в монастырь; они с любопытством разглядывали нас. Из продуваемого свежим ветерком сада видны были голубые склоны гор. Листья пальм покачивались в прозрачном небе. В этот вечер мы возвратились в карете, по дороге из Парайсо, составляющей единственную прогулку, допускаемую светскими правилами. Это довольно прохладная дорога, с которой видна игра теней на склонах гор и город. Вдали, в лиловых сумерках, виднелись пальмы, окутанные вуалью легкого тумана. Я думал об эхом маленьком мире, тщеславном, ленивом и жадном, который волновался у подножья этих диких гор. Мираж из золота и крови охватывал небо, заливая монастыри, церкви, дома и даже отдаленные вершины. В нескольких километрах отсюда начинались все те же джунгли. Потом мы выпили по рюмке ликёра в „Индии", небольшом провинциальном кафе, с богатой позолотой, но невыразимо унылом.
