Визенгрунд написал ей страстное письмо с несколько мелодраматичными мольбами не приходить к нему и не восстанавливать против себя весь город. Адалет коротко ответила, что она всего лишь соблюдает традицию и что она придет снова по прошествии того времени, которое для их встреч было обычным. В постскриптуме она жаловалась, что его лихорадочные ночные кошмары ей очень надоели. К концу недели Визенгрунд уже выходил из дома, а через десять дней сидел у нее. В тот вечер она попыталась научить его петь народную турецкую песню, но потом призналась, что и сама недавно ее выучила. Визенгрунд же стал вспоминать давно забытые сказки, но в каждой из них оказывалось, что он не помнит либо середину, либо конец; он начал придумывать недостающие кусочки, и вечер был головокружительно бесконечно долгим. Он стал приходить к ней, как прежде, и все было точно так же, как раньше, но теперь Адалет иногда читала ему стихи Руми и отрывки из «Месневи». «Но я же ничего не понимаю», – говорил Визенгрунд; «это не имеет значения», – отвечала она. «Так не может быть, – возражал он. – Когда кончится война, первым же кораблем я закажу перевод Руми на какой-нибудь из европейских языков. И мы будем сидеть здесь, и я уже буду все понимать». Но однажды Адалет добавила: «Это та война, которая не кончится уже никогда. Мира, к которому мы принадлежим, больше не будет». «Не говори так, – ответил Визенгрунд, – то есть простите, не говорите так». Он был уверен, что Руми похоронен где-то в Персии. «Нет, – поправила его Адалет, – он похоронен у нас в Конье». И было только одно, о чем они почти никогда не говорили, и это была война. Она обволакивала их со всех сторон, встречала на улицах и рынках, на маленьких вечерних приемах, в газетах, разговорах и страхах, она висела в воздухе и была расплескана в море.
Но однажды Адалет все же заговорила о ней. «Скоро здесь будут англичане, – сказала она, – и я хочу уехать до того, как они перережут железную дорогу». Визенгрунд почувствовал себя так, как будто мир неожиданно превратился в аляповатую тусклую декорацию. «Почему? – спросил он. – Ведь в Месопотамии англичане полностью разбиты фон дер Гольцем, а в Египте они остаются в страхе с самого начала войны». «Я вижу, вы следите за военными сводками, профессор, – ответила Адалет, чуть улыбаясь, – и отдаете должное успехам нашей доблестной оттоманской армии. Но не забудьте, что я вижу сны про будущее». «Про несбывшееся будущее», – поправил ее Визенгрунд. «Это не имеет значения», – ответила Адалет уже без всякой улыбки. Она встала, несколько раз прошлась по комнате, все так же неслышно, потом подошла к нему и коснулась его плеча своими тонкими пальцами. «Надеюсь, что вам не будет меня не хватать, – сказала она. – Я знаю, что в каком-то смысле вы ко мне привязались, но постарайтесь меня забыть». «А вам?» – спросил Визенгрунд. «Мне нет, – ответила Адалет. – Человеческая жизнь – это река, и люди в ней приходят и уходят. Друзья и собеседники приходят и уходят тоже, но слова остаются. К тому же, возможно, после войны мы еще встретимся». «Но вы же сказали, что эта война не кончится никогда?» – ответил он, пытаясь уцепиться за всемирную бойню, как за последний луч своей тусклой надежды. Адалет снова улыбнулась – с тем же, в самом начале увиденным им равнодушием, – и Визенгрунд подумал, что этот разговор становится ей скучен и даже в тягость. «Мало ли в чем еще я ошибалась, – ответила она. – Я старалась быть правдивой во всем, но вы же знаете, что все кончается. Война тоже». Визенгрунд спросил, может ли он помочь ей в сборах и когда прийти ее провожать. «Разумеется, ничем, – ответила она, – на это есть слуги. И ни в коем случае не приходите меня провожать. Еще не хватает, чтобы хвост сплетен тянулся за мной до самого Стамбула. И вообще не приходите больше, пожалуйста». «Но пожалуйста», сказал Визенгрунд. «Нет, – ответила Адалет, – не осложняйте мне жизнь. Ведь вы же не хотите, чтобы я плакала. Мы обязательно с вами еще увидимся».
