Номах сам не заметил, как уснул.
Проснулся он от прикосновения к плечу.
– Батька, хлопцы картошек напекли. Будешь?
– Картошки-то? Давай…
Номах тяжело кивнул головой, просыпаясь. Потер руками лицо. Увидел яркие, как глаза волков, звезды высоко над собой. Луна уже скрылась за горизонтом, тьма поглотила степь.
– Долго я спал?
– Часа четыре, должно.
Батька сошел с тачанки, сел на попоны рядом с бойцами. Тут же на лопухах лежали крупные обугленные картофелины. В черной шкуре их кое-где светились дотлевающие искры.
– Где пекли-то? Там? – Номах указал в сторону танка, на четверть зарытого в неистово-красные раскаленные угли.
Углы брони, пушка, стволы пулеметов, остывая, нежно отсвечивали алым.
– Там, – подтвердил мосластый. – Я все брови себе спалил, пока картохи закладывал да вытаскивал. Жар невозможный. Чисто адище.
– Ну и как там? Было чего?
– Когда дрова взялись, колотился вроде кто-то, – неохотно ответил Шимка. – Хотя хрен его маму знает, треск же стоял, как на пожаре. Да и далеко…
– Долго колотились?
– Да не. Не очень…
От разломленной картофелины, из масляно-желтой сердцевины ее валил густой и влажный, словно банный, пар. Батька откусил, задышал открытым ртом, остужая картофельную мякоть.
– С сольцой ее, с сольцой…
Мосластый подвинул белеющую в темноте тряпицу с горкой крупной соли.
– Мы с братами, когда в ночное ходили, всегда картошку в золе пекли. Жили-то так себе, бедовали, только что не христарадничали. Так для нас вкусней этой картошки и не было ничего. С солюшкой как навернешь ее, родимую, и уж так доволен! А если с черным хлебушком, да с редькой, да с огурцом, так и вовсе как на свадьбе побывал. Эх!..
Мосластый густо посыпал дымящуюся половинку картофелины солью и проглотил вместе с кожурой.
– Ты чисто хряк. Как есть, так и ешь.
Он обстоятельно прожевал, сглотнул.
– Ничего, грома бояться не буду.
Номах поднялся и пошел в тачанку досыпать. В этот раз уснуть не мог долго. Не давали соловьи и звериные глаза звезд.
Летом под цветущей липой приснился Номаху сон, будто ведет он конную колонну по мертвому выжженному полю. По сгоревшей траве, что рассыпается в прах от прикосновения. По черной, как уголь, земле, пахнущей смертью. По камням, на которых кованые копыта его коней скрежещут, как зубы грешников в аду.
Им страшно, страшно всем. Номах чувствует, как крупная дрожь колотит тело его ахалтекинца, и порою ему кажется, что сидит он не в седле, а на стволе пулемета, такой жар идет от коня и так сильна дрожь. Конь грызет удила, и звук этот морозом пробирает Нестора.
