– Русский отходит.
– Черт с ним. Дай мне, в конце концов, поспать.
– Смотри, как бы и тебе вскоре не выспаться, как этому русскому, – ухмыляется тот и помахивает белыми ногами над полом.
Он снова хрипло кашляет, бьет себя кулаком в грудь, как будто отвешивает тумаки кому-то давно надоевшему.
– Нет ничего хуже этих бесплатных больниц, – с одышкой произносит, оглядывая унылые, словно бы изношенные стены, низкий потолок, махрящиеся нитками одеяла. – Здесь только подыхать хорошо. В этом смысле я даже немного завидую нашему славянину. Скоро свалит отсюда.
– Жиль, ты когда-нибудь заткнешься со своими кладбищенскими шутками? – отзывается из-под одеяла человек у стены.
– Разве я тебе мешаю? Спи на здоровье.
Жиль устраивается на кровати, и ее звуки заглушают шепот Номаха:
– Солнце… Солнце…
Нестор хочет поднять руку, протянуть ее к окну и поймать клочья света, проносящиеся там, но может лишь едва шевельнуть пальцами.
Стуча башмачками, за окном пробегает девочка, за ней мальчик, за ними со звонким лаем спешит щенок.
– Он не догонит меня, мама! – кричит девочка.
Щенок заливается школьным звонком.
– Дорогая, у тебя из-под платья выбился крестик. Спрячь, пожалуйста, – слышится женский, текучий, как вода, голос.
И снова листья, листья перед глазами Номаха, летят, мечутся, падают.
Они то заполняют огненным роем зрачки Номаха, то уносятся прочь, оставляя голую бездонную черноту.
– Что, Жиль, ужасно ведь помирать вот так, как он? Без имени, без родины, а? – спрашивает человек у стены.
– Согласен. Он ведь никто. Жил наверняка как ничтожество, так же и помирает.
– Ты бы потише говорил. Вдруг он слышит нас.
– Плевать, – беззаботно отзывается тот. – Лежит тут ветошью. Никому не известный, никому не нужный. К нему ведь даже никто и не приходил за все это время. Одно слово, ничтожество.
Серолицый Жиль замолчал, повернулся все с тем же скрипом.
– Мы, конечно, тоже звезд с неба не хватаем, но у нас все же хоть кто-то есть. – Он замолкает, вспоминая. – А твоя жена еще ничего. Помрешь, женюсь на ней. – Он хохочет, вспоминая располневшую мадам с потной челкой, выбившейся из-под ношеной шляпки.
Человек у стены вздыхает.
– Бог хранит тебя, идиота.
– Почему?
– Да хотя бы потому, что я нескоро помру. И еще скажу тебе, что в окопах под Верденом я чувствовал себя лучше, чем рядом с ней.
Звенит где-то колокольчик. Слышится цоканье конских подков по мостовой. Легкие облака над Парижем совсем исчезают, открывается холодное, как отблеск на полированной стали, солнце. Деревья вспыхивают ярким светом. Ветер с удвоенной силой бьет в окна. Листья мельтешат, словно кто-то трясет пестрой тканью.
