– Останься… Останься…
Их призыв слышался все слабее и слабее, и лодка наконец ткнулась в чужой песчаный берег.
Задов поднял Номаха на руки, ступил на песок.
Увидел окрученную вокруг запястья ленту водорослей, кликнул ближайшего бойца:
– Оборви. Намотались, пока плыли.
Боец долго не мог совладать с прочными волокнистыми стеблями.
– Крепкие. И перекрутились как, не распутать.
Он достал нож и разрезал «браслет».
– Вот так.
Потом поднял пальцы, понюхал.
– А пахнут хорошо. Полем.
Номах потянулся к обкраденной руке.
– Лежи, Нестор, – сказал Задов.
В окутывающей их речной сырости слышались заунывные и просительные крики лягушек.
Туман наползал с реки и густел с каждой минутой, словно кто-то лил молоко в воду.
Люди терялись в белом мареве, окликали друг друга, но звуки, рассеянные туманом, лишь путали их еще больше.
Номах, лежащий на руках у Льва, неожиданно открыл глаза и спросил:
– Левка, может, застрелиться?
– Рановато, на мой вкус. Я еще повоюю.
– А я?
– И ты еще встанешь, Нестор. Еще вернешься. Поднимешь комиссаров на вилы.
– Не, Левка, – отворачиваясь, сказал Номах, – это нас на вилы подняли. Не сорвемся.
Он закашлялся, из горла вылетел черный кровавый ошметочек.
Глаза его поплыли и закатились, как падает солнце за край земли.
– Да где же носилки? – закричал Лев. – Рубите шесты. Быстрей, батька ранен!..
Звуки его голоса ушли в туман, как в вату, и там исчезли.
Номах стоит перед зеркалом и бреется. С мутной, покрытой язвами эрозии амальгамы на него смотрит усталое, расколотое шрамом лицо. В глазах Номаха растерянность.
Вчера в его сапожную мастерскую в пригороде Парижа ввалились шестеро пахнущих потом, вином и мускусом испанцев. Мускулистые, коренастые, будто вырубленные наскоро из темного дерева, они звали его с собой, в Испанию, где скоро будет война, где много анархистов, но нет ни одного столь же опытного в войне и строительстве анархического общества, как Номах.
Они говорили, что он нужен им, потрясали крепкими волосатыми кулаками, ругались, пили принесенное с собой вино, кричали.
Еще никогда в мастерской не было столь людно и шумно.
– Я не могу. У меня костный туберкулез, я едва хожу, – объяснял он им.
– Мы будем носить тебя на руках, – отвечали они через переводчика.
Тучные брови испанцев шевелились черными гусеницами, напряженные лица ждали его ответа.
– Мне надо закончить книгу…
С каждым произнесенным словом ему все труднее становилось смотреть им в глаза.
– No! No! No! – заорали они, едва выслушав перевод.
