В рот пленнику вставили воронку. Номах взял в руки ведро, полное до краев прозрачным, будто и не мешали туда ничего, раствором.
– Ы -ы-ы! – завыл отравитель, осознав ужас своего положения.
– Воронку глубже! – скомандовал Номах.
Воронку прижали.
Дыхание пленного стало порывистым, глаза заметались мышами.
Номах принялся лить воду…
Когда пленный был мертв, Аршинов и Нестор вышли покурить.
– Что скажешь, Петр Андреевич? Не прав я?
Аршинов затушил окурок о стойку плетня.
– Прав, Нестор. Прав. Только почему сам?
– А кто?
– Ну, вон того же Задова привлекай. Почему сам? Ты ж не палач!
– Я, дорогой ты мой товарищ, тут и палач, и командир, и комиссар, и невинная жертва. И революция, она вся сквозь меня проходит. Вся до капельки. Со всей красотой и свободой своей. Со всей мерзостью и скотством. Вот так…
Месяц уплывал за горизонт, тускнели и плавились звезды, таял на востоке кристальный сумрак ночи, словно апрельский лед на реке.
– Если б я мог, я бы один всю черную работу революции на себя взял. Все убийства и всю жестокость. Сказал бы остальным: «Отойдите, не приближайтесь. Пусть один я в грязи и крови буду, а вы оставайтесь чистыми, вам еще новую жизнь строить. Без убийств, без смертей и жестокости».
– Не выйдет так, Нестор.
– Знаю, Петр. Знаю… – Номах отвернулся, вздохнул.
– Батька, в сенцы пока не ходить. Натекло там с этого. Пока уберем…
– Добро. – Номах потер рукой глаза. – Много натекло?
– Порядком. Порвалось, видать, там у него что-то. А, может, разъела его изнутра эта зараза. Уберем, батька.
– Давайте.
Лежа в саду под опадающими лепестками, Номах ворочал свинцово-тяжелой головой, то закрывал, то открывал глаза, смахивал с лица летящие лепестки, думал, правильно ли он все делает, и не находил ответа.
Где-то вдали зарядила плясовую гармошка…
Сон Номаха. Солнечная степь
Снилось Номаху, будто идет он по залитой солнцем равнине, слушает песни жаворонков и кузнечиков, ветер обдувает его лицо, волнует рыжую овчину степи, носит пыльцу и бабочек…
В руках у Номаха тяжелый, будто кусок рельса, «льюис», на поясе колокольными языками висят пять гранат, по бедру бьет кобура маузера.
И знает он, что рядом, где-то близко совсем то ли петлюровцы, то ли немцы, то ли белые, то ли красные. Много их, и все, как и он, до самых зубов вооруженные. Ждет он с минуты на минуту их нападения, водит пулеметом по сторонам.
Солнце жарит немилосердно. Льет горячий пот из-под папахи, заливает глаза, разъедает их, будто кислота, но не может отереть пот Номах, руки заняты, потому лишь жмурится да, словно мерин от оводов, трясет головою.
