– Не будет такого! – громко дыша, сказала баба.
– Будет.
Она убрала руку с лица и сжала ею ладонь Номаха.
– Не будет…
– Будет.
…Кончилась метель. Наверху кто-то плеснул льдистой водой на купол небосвода, и она разлетелась, застыла мелкими светящимися брызгами звезд. Месяц легким яликом поплыл в тишине.
Заснула в избе баба, уложив по ребенку на каждую руку. Притулился на укладке Номах.
Хозяйка поднялась, когда он еще спал. Покормила в темноте детей. Грузно переваливаясь, выбралась наружу, очистила окна от снега.
Потом долго и спокойно точила в сенцах большой, как сабля, нож, пробовала подушечкой тонкого пальца остроту лезвия. Пошаркала точилом по блестящему лезвию топора.
Глубоко проваливаясь в снег, добралась до закуты.
Ахалтекинец прянул навстречу ей ушами, отвел глаза от ворвавшегося в дверь яркого света…
Номах проснулся, разбуженный запахом варящегося мяса. Сел на укладке, крякнул от боли в ноге. Ощупал штанину в чешуйках запекшейся крови. Вспомнил, как принимал роды, усмехнулся: «Война всему научит».
Глянул на хозяйку, управлявшуюся возле печи, бледную, но собранную и сосредоточенную.
– Что, мать, нашлось мясо?
Она не ответила, лишь искоса глянула на него.
– А говорила, нету… – протянул Номах.
– А тогда и не было, – неохотно ответила она.
Еще не пришедший в себя после глубокого, как донбасская шахта, сна, он не сразу понял смысл ее слов.
– Что? – закричал, секунду спустя.
– А то, – спокойно ответила та. – Все одно твой конь не жилец был. У меня батька коновалом был. Я с малолетства знаю, какая скотина жива будет, а какую резать надо, пока дышит.
– Ладно брехать! Там рана-то плевая была!
Его затрясло, как при лихорадке. Невзирая на боль, он скособоченным рывком вскочил на ноги, рванулся к бабе и с размаху коротко ударил ее по лицу, в область маленького, будто кукольного, уха. Она упала, раскинув руки, но быстро подобралась, прикрыла лицо и грудь, опасаясь, что Номах начнет лупить ее ногами. Верно, наполучала в свое время от мужа достаточно.
В другое время, наверное, он так бы и сделал, но сейчас рана заявила о себе резкой и пронзительной, будто трехгранный штык, болью, и Номах замер, вцепившись в повязку и скрипя зубами.
Он постоял над ней, задыхаясь, сжимая крепкие, как камни, кулаки и боясь, что сейчас бросится и задушит ее.
Продышавшись, вернулся к укладке, сел, уронил голову в ладони.
– Я же теперь тут как волк в яме. Бери меня теплого.
Баба медленно поднялась, провела руками по лицу, словно отирая следы удара, и, с трудом переставляя ноги, двинулась к кровати. Выпростала из-под рубахи крупные сильные груди, принялась кормить детей.
